Владислав Крапивин - Золотое колечко на границе тьмы Страница 14

Историей Геккельберри Финна и закончились эти книжные вечера. Мы с мамой и новым ее мужем, Артуром Сергеевичем, переехали на Смоленскую улицу. Не так уж далеко, за три квартала от родного моего дома. Но сперва мне показалось – в дальние дали.

2

Дом, где стали мы жить, тоже был деревянный, одноэтажный. Комната наша оказалась небольшой, с одним окном. Она располагалась в конце тесного коридора, в котором пахло чем-то чужим, непривычным: не то какой-то едкой мазью, не то нафталином. По обе стороны от коридора и нашей комнатки располагались квартиры хозяев дома: дяди Вити и дяди Мити. Это были братья. Их женами были две сестры: тетя Рая и тетя Зина. Они-то по-настоящему и хозяйничали в доме. А «мужики» занимались огородом с грядками самосада (выращивали на продажу), охотой и рыбной ловлей. На охоте Артур Сергеевич с ними и познакомился.

Дядю Митю вскоре после нашего приезда посадили. Он, тихий и безответный, всегда слушался своей Зины, а она посылала его торговать на рынке всякой мелочью: гребешками, пуговицами, зеркальцами и резинками для чулок. Это называлось "спекуляция". Однажды к дяде Мите придралась тетка-милиционерша, отвела его в отделение, и вскоре состоялся суд. Здание суда было совсем близко от нас, на углу Смоленской и Первомайской. Кирпичное, двухэтажное, нелепое какое-то – с маленькими окнами и скошенными под острым углом стенами. После случая с дядей Митей оно казалось мне зловещим, грозящим неожиданными бедами. Я рядом с этим домом чувствовал себя неизвестно в чем виноватым и старался скорее пройти мимо.

Однажды я увидел, как из дверей суда выскочил стриженный под машинку дядька и помчался через дорогу. Следом выбежали милиционеры. Один оглушительно выстрелил в воздух из нагана.

Через несколько минут беглеца повели обратно. Два «мильтона» крепко держали его под локти, а тот, что с наганом, шел следом, почему-то плевался и хмуро говорил:

– А ну, разойдитесь, граждане…

У суда стояло немало любопытного народа, и какой-то мужчина сочувственно окликнул беглеца:

– Чё, Федя, захомутали?

– Ни фига! – бодро отозвался Федя, мотая стриженной башкой (впрочем, сказал он не "ни фига", а покрепче, конечно). – Нога подвернулась, падла, а то бы ушел.

– Теперь намотают не меньше, чем десятку.

– Ништяк, перезимуем… – И оскалился на милиционера, который ткнул его стволом в поясницу.

Такой вот боевой был Федя.

Но дядя Митя был вовсе не таким. Мама, которая ходила на судебное заседание, рассказывала, что он заплакал, когда услышал приговор – пять лет.

– Стоит, молчит, а слезы катятся…

– Покатятся тут… – сказал Артур Сергеевич, посидевший в лагерях по "политической статье", то есть ни за что. И глянул в стенку, за которой обитала тетя Зина. – А этой стерве хоть бы хны.

Тете Зине и правда все было хоть бы хны. Худая, с бесцветным кукишем волос, горластая и злющая, она по-прежнему громко хозяйничала на кухне и торговала на базаре семечками.

Ее сестра – тетя Рая – была добрее. Полная, разговорчивая, посмеяться любила. Впрочем, это не мешало ей ругать мужа дядю Витю и поколачивать дочь Лильку за непослушание.

Лилька была моя ровесница.

А у тети Зины и дяди Мити была дочь Галка – на год старше меня.

Вот с этими-то девицами и пришлось мне теперь обитать под одной крышей. Играть с ними. Быть приятелем. А куда денешься, коли свела судьба?

Лилька оказалась неуклюжа и проста мыслями. Не стеснялась делиться жизненными планами, верхом которых было стать продавщицей в мануфактурном магазине. Она без ума была от цветных тряпок. Из пестрых лоскутков Лилька делала свертки, похожие на магазинные штуки материи, только маленькие. Раскладывала их по игрушечным картонным полкам и мечтала:

– Ух как стану продавщицей, всяких отрезов у меня будет на тыщу платьев?

Мои возражения, что ткани в магазинах принадлежат не продавщицам, а государству, до Лильки просто не доходили.

Галка была не в пример умнее двоюродной сестрицы. Хитра, кокетлива и воровата. Однажды она стырила у нас с комода десять рублей – серую бумажку с портретом ласково прищуренного Ильича и надписью "Один червонец". По тем ценам – это билет в цирк на первый ряд или три небольших порции мороженого (да еще рубль останется).

Мама быстро хватилась пропажи. Галка была изобличена, бита своей мамашей по щекам и громко, напоказ, ею изругана. Скорее всего, за то, что не сумела отвертеться. Деньги, однако, Галка успела пустить на леденцы и расплачиваться пришлось тете Зине (что, естественно, усилило ее досаду).

Случай этот, надо сказать, больших последствий не имел, и на наши отношения с Галкой не повлиял.

Мы втроем устраивали на дворе игры в классики и в очко (это когда мячом бьют о стенку разными приемами), строили из обломков фанеры «дачу» или, сидя на крыше, вели всякие разговоры о жизни. Среди них и такие, откуда берутся дети. Тема была актуальная, поскольку моя мама, находилась "в положении".

А еще затевали театр. Обязательно со спектаклем «Золушка» – любимым у Галки и Лильки. Для девчонок там главное было не актерская игра (до нее обычно и не доходило), а наряды…

Иногда мы ссорились. Тогда сестрицы вдвоем лупили меня, и я совсем не героически ревел. Потом мирились, торжественно сцепившись для этого мизинцами.

Бывало так, что мне по горло надоедало играть с девчонками, и я уходил в соседний двор. В нем обитала компания мальчишек. Но прижиться в той компании я не умел.

Командовал там Эдик Рюхин – личность лет одиннадцати. На первый взгляд, симпатичный парнишка. Но с ядовитыми глазами. И с таким выражением лица, словно все время ему хочется сплюнуть. Остальные пацаны были помладше, и Эдька верховодил как хотел.

Иногда Эдька относился ко мне терпимо, но часто случалось и такое: "А ну иди отсюда, мамина детка!" – И пинок под зад. Или – репей за шиворот. Без всякой причины. А его подчиненные одобрительно хихикали.

Эдька знал один безотказный способ, как укрощать непокорных. Если кто-то с ним спорил, он хитрым, ему одному известным приемом заламывал строптивцу за спину руку. И выкручивал все сильнее, сильнее. Наконец строптивец падал на колени.

– Пусти, Рюха! Больно же!

– Вот и хорошо, что больно. Говори: "Эдик, прости, я больше не буду обзывать тебя Рюхой".

– Пусти!

– Не "пусти", а "прости". Ну! – И улыбался.

Никто не мог выдержать. И за такое умение мальчишки в том дворе Эдика уважали.

Когда на Смоленской становилось невтерпеж, я убегал к старым приятелям на улицу Герцена. Но в первое время (пока туда не вернулась из Одессы старшая сестра), мама отпускала меня неохотно. Ей казалось, что тетушки на прежнем нашем дворе начнут меня расспрашивать о нынешней жизни с отчимом и судить-рядить…