Дэвид Линч - Интервью: Беседы с К. Родли Страница 14

- Он нашел способ заставить слова работать на него, -заключает Риви, - он использует их не как речь. Он пишет ими картину. Слова у него имеют текстуру, апеллируют к ощущениям. Он очень поэтичен.

Когда вы впервые столкнулись с образованием в области искусства, что из этого в итоге вышло?

Какие-нибудь курсы типа художественных есть в каждой школе. И к сожалению — а я уверен, что так происходит повсюду в мире, — там действует принцип «те, кто умеет, — творят, а те, кто не умеет, — учат других». Это не всегда так, но то, что там задают, — не вдохновляет, и все вещи, которые вас просят сделать, — тоже. Чаще они только ограничивают. И довольно скоро свободный участок в вашем мозгу, готовый к развитию, закупоривается и вас парализует. Я и так знал, что ученье — вред, но не знал, насколько сильно мне это навредит.

А если бы на ранней стадии вашего художественного образования дела обстояли лучше, не мог бы кинематограф и все, что с этим связано, и вовсе пройти мимо вас?

Не знаю, потому что переход к режиссуре был скорее диктатом судьбы, чем сознательным решением. Понимаете, это так странно произошло. Я не то чтобы обязан был, мне просто захотелось... У всех есть желания, но они не всегда сбываются. А с моими желаниями происходило так, что всякие вещи раз за разом входили в мою жизнь, наполняя ее и помогая этим желаниям осуществиться.

Ваш первый опыт изучения художественных дисциплин пришелся на Коркоранскую школу искусств в Вашингтоне, округ Колумбия. Вы там учились заочно или полный курс проходили?

Нет, я начал ходить туда еще в старшей школе, по субботам. И не как студент, я там посещал только занятия по рисованию. А потом снял студию в подсобке у знакомых отца Тоби. Мы делили ее с Джеком Фиском, а потом нам там стало тесно и мы нашли другую. И прежде чем закончить учебу, сменили три студии. Отличные были студии, подходящие. Мы там очень много написали картин. А потом я уехал на год в Бостонскую школу при Музее искусств.

Это было, когда вы все бросили и поехали учиться в Европу вместе с Джеком Фиском. А что пошло не так?

Ну, Джек подался в Куперовский союз науки и искусства в Нью-Йорке, но большой пользы из этого не из-влек, а я поехал в Бостонскую школу при Музее искусств. Да нет, со школой было все в порядке, но школа — она ведь как дом, проблема не в ней, а в людях. Меня это место вообще ни капли не воодушевляло. Даже наоборот — только обломало, потому что я на него массу надежд возлагал. Вот мы и отправились в Европу. Один из дядюшек Тоби купил нам самые дешевые билеты, с уговором, что мы за это присмотрим за девчонками. В нашу обязанность входило только проследить, чтобы группа девчонок действительно села в самолет. (Смеется.)

А что это были за девушки вообще?

Ну, что-то вроде богатых наследниц. Я сидел рядом с одной, из Чикаго, так ее отец был владельцем сети кинотеатров и все такое! И отправил ее путешествовать по Европе. А тогда это было еще не принято — так запросто взять и смотаться в Европу. Да и сама Европа выглядела более странно. Что-то такое было разлито в воздухе, какие-то остатки девятнадцатого века еще чувствовались. И тогда, и через десять лет, когда я снимал там «Человека-слона». Но недавно Фредди Фрэнсис мне сказал, что этих мест, где мы снимали, — их больше не существует. Мы уже не смогли бы снять в Англии подобное кино на натуре.

Викторианский Лондон в линчевском стиле. Энтони Хопкинс, индустриальные пейзажи и мясо. «Человек-слон», 1980

Насколько я понял, вы отправились учиться у художника Оскара Кокошки. Ну, то есть по крайней мере и у него тоже. А почему вы выбрали именно его?

Ну, сын Лайонела Файнингера был одним из преподавателей Бостонской школы. И у них был выход на Кокошку. Они устроили мне протекцию, и я мог приехать в его школу с рекомендательным письмом. Очень странно, потому что на тот момент я вовсе не был бешеным поклонником его живописи. Но на самом деле теперь я понимаю, что это именно тот парень, которым я восхищаюсь чуть ли не больше всех. Так что если бы оно срослось, было бы здорово.

Вы планировали пробыть в Европе три года, а вернулись спустя каких-то пятнадцать дней. Почему?

Ну, мне тогда было девятнадцать, и в моей голове роились мысли, которые вовсе не были моими, я их заимствовал у других. Мы с Джеком направились в Зальцбург, я вез с собой папку с образцами работ. Она весила навскидку килограммов семь. А еще я послал вперед чемодан с малярными красками, которые очень любил. Они шпаклевку напоминали, но при этом были крайне дешевы. И будто бы двойной густоты. Я не был уверен, что найду такие в Европе, вот и послал туда чемодан, набитый всеми этими штуками. А в Зальцбурге как раз вышел в прокат фильм «Звуки музыки», и мы отправились посмотреть, как там изображены те места, куда мы как раз направлялись. Но на самом деле там все выглядело очень, ну то есть крайне странно. Абсолютно неживописно и так опрятно... Но пахло хорошо — там повсюду сосны росли, а я люблю запах хвои, — и замок там был. Только Кокошки не было. Так что в ту же секунду, как мы прибыли туда, путешествие потеряло всякий смысл, а остальное было просто следствием.

А что заставило вас податься в Филадельфию?

Ну, тогда был просто такой неудачный момент. Я вернулся в Виргинию, потому что больше было некуда. Родители переехали в Калифорнию, в Уолнат-Крик, так что, когда я вернулся из Европы, идти мне было некуда и я остановился у Тоби Килера. И содержания меня лишили. У нас с родителями был уговор, что, пока я учусь, они будут помогать мне деньгами. А так как я заявил, что школу посещать больше не собираюсь, то и деньги, соответственно, получать перестал.

Так что я получил работу у дяди Тоби в строительной фирме, я должен был там копировать чертежи. Но у меня была одна проблема — я совершенно не в состоянии рано вставать. Я мог работать только по ночам. Поэтому меня отовсюду увольняли. А там работа начиналась в восемь утра, а я совершенно разбитым себя чувствовал, если рано вставал, понимаете. (Смеется.)

То, что вы долго спали и никак не могли вылезти из постели по утрам, — это показатель депрессии.

Это точно. Я мог проспать шестнадцать часов! Но потом пару дней бодрствовал. Когда меня уволили из строительной фирмы, я пошел работать в багетную мастерскую к одному парню, Микеланджело Алока, пока он тоже меня не уволил. Я дал маху — поцарапал раму, и Микеланджело меня уволил. Но потом пожалел и снова нанял меня уборщиком.

Но Бушнелл Килер, мой отец и еще пара художников в округе сговорились всячески отравлять мне существование, я только недавно узнал эту историю в подробностях. Я обычно заходил к Бушнеллу выпить кофе, ну и поболтать заодно. Но он начинал втирать мне, что сильно занят и что мне пора, и все в таком духе. А затевалось это для того, чтобы убедить меня пойти в художественную школу, совместными усилиями к этому подтолкнуть. Они желали мне добра, а я чувствовал себя несчастным.