Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 14

29_____

Сегодня спал тревожно и проснулся весь в поту, хотя было холодно, поздно, когда сквозь занавески солнце желтым светом падало на стену и детей в столовой за закрытой дверью не было слышно. Было около 9 часов, не хотелось вставать долго-долго, быть больным, выздоравливать, чтобы время тянулось бесконечно. У моей чашки на столе лежало письмо от Гриши, где он пишет, что приедет в субботу после 2-х и какой-то вздор о шапке; в конце условный треугольник с надписью «сто раз». Конечно, написать можно что угодно. Письма к Чичерину и Муравьеву, где я просил приходить не в субботу, а в воскресенье, уже были запечатаны, и я не стал менять их содержания. Заходил к Большакову, но никого не было, завтра напишу ему опять. Сегодня, мне кажется, я начал работать и в библиотеке и дома, не знаю, откуда это впечатление, но оно есть. По Rossi{40} очень удобно составить программу систематического изучения Quattrocento. После обеда Прок<опий> Ст<епанович> отправился к адвокату, но результат еще совсем не известен. Когда я шел домой по узкой темной улице, я думал, что красоту и прелесть жизни я лучше всего постигаю в Возрождении и XVIII в., но сложные, смутные настроения при дымных закатах в больших городах, до слез привязанность к плоти, печаль кончившихся вещей, готовность на лишения, какая-то пророческая веселость, вакхика, и мистика, и сладострастие — все это представляется мне или в древних культурах смешанных — Рим, Александрия, — или почти в еще будущей современности. Итальянцы же Возрождения, несмотря на Лоренцато, на Цезаря Борджиа, все-таки чуточку слишком уравновешенны, просты и односложны. Англичане и Шекспир — другое дело, но у Шекспира есть все. Это, конечно, не мешает мне любить Италию больше всего. Сегодня утром, глядя на проходящих совсем простых людей, я думал, не лучше ли мне было бы быть прежним, хотя это и невозможно и нежелательно. Утром, лежа еще в постели, я слушал, как за стеной пел маляр, как в «Faustin» Гонкуров{41}, и это мне, вместо того чтобы напомнить Нижний, напомнило именно этот роман и Гришу, будто лежащим около меня; вот странная связь идей.

30_____

Сегодня больше занимался, чем всегда; узнал, что деньги получатся Бог знает еще когда и еще не все, просто беда! у самого Пр<окопия> Ст<епановича> 10 рублей в кармане. Попросил у Казакова на эти дни, он обещал к завтраму днем; придется заехать, неизвестно еще, сколько он даст и когда, т. е. в какой день недели получатся другие, но я совсем об этом не думаю. Были с Сережей на «Fidelio», было очень приятно и уютно и даже оживленно. Конечно, увертюра «Eleonora № 3» понадоела, но Ершов был трагически великолепен в Флорестане.

1_____

Сегодня думал поехать к Казакову, но от него пришел Степан с известием, что сам Г<ригорий> М<ихайлович> уехал, а деньги у них будут только завтра. Варя поехала в Лесное, а Мар<ья> Ник<олаевна> сама после панихиды Трубецкого{42} пришла к нам с Сережей, и мы ее принимали, равно как и Чичериных, пришедших еще при ней. При Чичериных мне прислали от Юши партитуру Reger’a, симфониэтты, наверно к рожденью, меня это очень тронуло, так же как и посещение Чичериных; будь деньги, разве я не стал бы бывать у всех? а то куда же двинешься, когда нет ни гроша? Вечером были у Сиверс; несмотря на снобизм и фасончики, у них хорошо и хорошо кормят. Сережа был на «Германии». Судя по его словам, я могу вполне представить себе этот продукт веризма стиля Пуччини. Вечер был чудный и ясный.

2_____

Сегодня с утра, поздно встав, даже не занимался. У Казакова ничего не было, ждать нельзя было, да потом оказалось и бесполезным, т. к. после 1 ч. хотел прийти Муравьев. В магазине был Степан и Козлов, и, стоя у двери, дожидаясь Футина от заказчика, мы все вспоминали прошлую весну, Пасху. Будто 10 лет прошло с тех пор. Это удивительно, как привыкаешь к людям, с которыми живешь, и как кажется диким, что не видишь их, что эти же глаза, щеки, голос где-то инде, не при нас; и как на каждый прошедший месяц прошлое набрасывает прелесть какой-то лучезарности, не ожидающейся еще в будущем. Когда сегодня провозили мимо нас Трубецкого, случилось какое-то замешательство и толпа в панике, в ужасе бросилась бежать, на извозчиках, просто так, в лавки, и сверху это совершенно производило впечатления картины какого-то англичанина «Манифестация»{43}. На Невском были какие-то волнения, но более или менее обычного типа. Когда я приехал, Гриша уже дожидался меня, но сегодня мне было немножечко не до него, да и он сам сначала был какой-то нелюбезный, может быть, он вчера праздновал и еще не выспался. От Юши длинное и не совсем обычное письмо обо мне, об моем намерении писать «Гармахиса», очень хорошее, и будто прежние его письма, и оно возбудило много во мне вопросов, на которые нужна смелость ответить и самому себе{44}. Заниматься бы больше: это первое!

3_____

Редко я бывал почему-то так противен сам себе, как сегодня утром; я не знаю отчего, может быть, похождения с Григорием, не имея никаких препятствий, входя в какой-то обиход, в привычку, делаются очень буржуазными, вроде «постельной гимнастики», как выражался император Домициан{45}. И если и есть в этом остаток поэзии, то очень невысокого полета, какого-то хулигански-содержанского. М<ожет> б<ыть>, я просто встал с левой ноги, м<ожет> б<ыть>, письмо Юши меня настроило на более возвышенный лад, но нужно признаться, что эта авантюра, м<ожет> б<ыть>, одна из самых спокойных, но и из наиболее низменных. Собственно говоря, вполне совпадали интересы и культурность и вкусы только с князем Жоржем. Сегодня утром писал ответ Юше, и покрывать нетронутый лист английской бумаги строчками об эстетических вопросах было истинное наслаждение, и мне захотелось брать холодные ванны, быть чистым, заниматься, быть гладко выбритым, читать по-английски и быть деятельным, т. е. готовить в тиши и воздержании что-нибудь великое, не поступаясь для внешней видимой деятельности{46}. Вечером был у Чичериных, у них мне всегда вспоминается Лесков, его прекраснодушные, чудаковатые, славные русские люди, и светские дамы, и архиереи, и сектанты, что-то милое, теплое и петербургское. На обратном пути все напевал мотив, будто кода к первой части симфонии или серенады. Нужно вспомнить эпоху шекспир<овских> сонетов{47}. Юша прислал Н<иколаю> В<асильевичу> иллюстрированный каталог Берлинской выставки со Штуком, <Жоли?>, Лейстиковым, Климтом и т. д. Был молодой Чичерин и Александр Феликсович; молодой Чичерин напомнил мне Юшу и наше время гимназистами, очень мне дорогое, и мне стало светлее и веселее. Завтра бы новую жизнь. О дееспособность, чистота, легкость — где вы?