Александр Яковлев - Омут памяти Страница 14

И вдруг ранним утром от земли стал отрываться туман. А когда он поднимается, то между землей и туманом образуется прозрачное пространство, видно все, каждую травинку, каждую кочку. Мы сказали координатору этой операции — майору (накануне вечером он был пьян в стельку), что надо сейчас атаковать, немедленно начинать артиллерийскую подготовку, иначе хана. Он обложил нас матом, сказал, что будет действовать так, как было утверждено, а вы пойдете в атаку тогда, когда будет приказано. Мы уже тоже выпили свои 200 граммов и начали в его же духе «аргументировать». Все было напрасно… По плану началась артиллерийская подготовка, минометы, два орудия прямой наводки. Пошли в атаку. Больше половины людей погибли. Меня тяжело ранило. Получил четыре пули. Три в ногу, с раздроблением кости, одну в грудь, прошла рядом с сердцем. Два осколка до сих пор в легких и в ноге. Врачи говорят — закапсулировались.

Вытащили меня, четыре человека тащили, трое погибли. Потом долго — восемь километров — везли на телеге, кость о кость в перебитой ноге царапалась, что бросало меня каждый раз в беспамятство. В бригадном госпитале меня посетил комиссар Ксенз. Сказал, что подписал документы на представление к ордену Красного Знамени, а также спросил, верно ли, что мы с Болотовым имели острый разговор с майором. Написали мне потом, что майора разжаловали.

Долго везли в вагончиках узкоколейки, аж до Ладоги, а затем нас — двух офицеров — погрузили в самолет У-2. Лежал, как в гробу. Приземлились в Вологде. Отвезли в город Сокол, в эвакогоспиталь за номером 1539. Не хочу рассказывать о всех тяготах долгой госпитальной жизни. Еще в полевом госпитале я подписал согласие на ампутацию левой ноги от тазобедренного сустава, поскольку у меня началась гангрена, нога посинела… Врачи сказали, что другого выхода нет, а мне было абсолютно все равно, я равнодушно внимал всему да и редко бывал в памяти.

Выход, оказывается, был. Ногу мне спас руководитель медицинской комиссии, посетившей госпиталь как раз в момент, когда я был уже на операционном столе. Хорошо помню этот эпизод. В операционную — большую такую, из брезента — входят человек пятнадцать в белых халатах, идут от стола к столу. Дошла и до меня очередь. Старший стал смотреть мою историю болезни. «Сколько лет?» — спрашивает. «Девятнадцать», — отвечаю. Говорит: «Танцевать надо». И стал о чем-то шептаться с врачами. Я вижу, ему начали лить воду на руки. Мне на нос накинули марлю. Я начал считать, Досчитал до двадцати шести и больше ничего не помню.

Проснувшись утром, первым делом решил взглянуть на свою ногу, посмотреть, что там осталось. Но с удивлением увидел большой палец левой ноги, торчащий из гипса. Палец бледный, скорее желтый, но уже не синий. Через какое-то время входит оперировавший меня доктор. Подошел ко мне, взялся за большой палец, подергал. «Больно?» — «Нет», — говорю. «Танцевать будешь».

И пошел к другим больным. Так я остался с ногой, спасибо ему. Великий для меня доктор, армянин по национальности, оказывается, сделал мне так называемые лампасы, у меня до сих пор следы этих разрезов — большие, продольные.

В госпитале как в госпитале. Сестры стремились выйти замуж за раненых офицеров и, когда это удавалось, уезжали вместе с ними по домам. Относились к нам очень хорошо. Я помню сестричку Шурочку Симонову, которая оставалась дежурить у моей койки и по ночам. Сестер не хватало. Мне было очень плохо, вытягивали ногу, лежал все время на спине, закончилось все это дело пролежнями. Она сидела рядом и как бы стерегла мое дыхание. Потом нелепо умерла от разреза на десне, говорят, что случился болевой шок. У меня хранится ее фотография. Прекрасные девчонки, жалостливые, терпеливые. От нестерпимой боли их матерят, а они улыбаются и уговаривают: «Потерпи, миленький, потерпи, родненький».

Спустя годы пришлось работать в Завидово. Писали что-то для Брежнева. Он был тоже с нами. По окончании — обычная выпивка. Дело было перед Днем Победы. Тосты, тосты… и все, конечно, за Леонида Ильича, за «главного» фронтовика. Ему нравилось. Между тостами он рассказывал всякие случаи из фронтовой жизни. Я тоже взял слово и стал говорить о том, что всего тяжелее на фронте было не нам, мужчинам, а девчонкам, женщинам. Грязь, вши, часто и помыться негде. Лезут в пекло, чтобы раненых вытащить, а мужички тяжеленные. А от здоровых еще и отбиваться надо. Война трагична, но во сто крат она ужаснее для женщин. А теперь забываем действительных героев войны, героинь — без прикрас.

Леонид Ильич растрогался, долго молчал, а потом сказал, что надо подумать о каких-то особых мерах внимания к женщинам-фронтовичкам. Ничего потом сделано не было.

В госпитале меня навестила мама. Мы сидели с ней в ванной — больше негде. Все коридоры заняты койками. Она привезла мне сметанки, блинов да кусок мяса. Я ел, а она плакала, но и радовалась, что живым остался. С тоской смотрела на костыли, видимо, думала о моем инвалидном будущем. Заехал как-то и одноклассник лейтенант Женя Ширяев. Пиротехник, развозил боеприпасы по фронтам. Привез бутылку водки с хорошей закуской. Хорошо посидели.

Продолжали умирать люди, в том числе и в нашей палате. Вместе со мной лежал командир роты, с которым мы прорывали линию обороны немцев. Он остался без ноги. На одной из коек — Иван Белов, отец писателя-деревенщика Василия Белова.

Много ли, мало ли, плохо ли, хорошо ли мы воевали, но воевали честно. О моем последнем бое было напечатано две статьи.

Одна опубликована в газете «Красный Балтийский флот», вторая — в «Красном флоте», газете Народного Комиссариата Военно-Морского флота.

«Ударный взвод автоматчиков выходил на рубеж для атаки. Над ночным болотом курился туман, роились злые комары. Прямо перед автоматчиками громоздился зарослью и лесом небольшой остров, занятый немцами. По берегу он ощетинился частоколом проволочных заграждений. Изредка над болотом зловещим мертвым светом вспыхивала осветительная ракета. Яковлев позвал:

— Федорченко!

— Есть Федорченко.

— Отбери шесть бойцов и выходи на левый фланг. Нас прикроешь.

Через минуту группа автоматчиков во главе со старшиной 2-й статьи Федорченко скрылась в камышах.

Когда до проволочных заграждений было не больше двадцати пяти — тридцати метров, старший лейтенант Яковлев приказал взводу раскинуться в цепь.

— Со мной останься, Гавриленко. Вместе в атаку пойдем.

Плечом к плечу не в первую атаку готовились Яковлев и Гавриленко. Кровь боя сроднила их крепкой балтийской дружбой.

Прошло несколько минут, и вдруг — этого мгновения ждали все — ночную тишину разорвали орудийные залпы. Снаряды рвались в проволочных заграждениях, в ДЗОТах врага.