Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году Страница 14

Таким образом, каждый специалист-матрос непременно должен был пройти через горнило кронштадтского обучения. Ясно, что для приобретения новых званий в Кронштадт отправлялись наиболее смышленые, наиболее толковые матросы. А таковыми, в первую голову, могли быть фабрично-заводские рабочие. Немудрено, что, благодаря такому искусственному подбору, контингент кронштадтских матросов, всегда представлявших собой матросскую интеллигенцию, состоял почти исключительно из вчерашних пролетариев, хотя и сменивших черную блузу на синюю голландку, но ничего не забывших из своего классового социально-политического инвентаря, приобретенного во время работы на фабриках и заводах.

Да, наконец, и самый характер службы на современных судах, напоминающих фабрику, закалял пролетарскую психику. Этот преобладающий классовый состав кронштадтских матросов определил собой их политическую позицию и обусловил совершенно исключительное, можно сказать, безраздельное господство боевых лозунгов, выдвинутых партией пролетариата. Вполне естественно, что матросы, наряду с рабочими, составили главное, очень крепкое и влиятельное ядро нашей Кронштадтской партийной организации.

Если, с одной стороны, Кронштадт исполнял культурную миссию, являясь просветительной школой, то, с другой стороны, он был и тюрьмой. Уже один внешний вид города производит мрачное, угнетающее впечатление. Это какая-то сплошная, убийственно однообразная казарма. II в самом деле, едва ли где людям приходилось столько страдать, как в Кронштадте.

Здесь находился дисциплинарный батальон, в котором подвергались утонченной душевной и физической пытке матросы, зачисленные в «разряд штрафованных», т. е. фактически поставленные вне закона. Так, например, царский дисциплинарный устав разрешал подвергать их даже телесному наказанию, в то время как повсюду телесные наказания были отменены. В Кронштадте было сооружено не одно, а целых пять мест тюремного заключения, не считая обильных казарменных карцеров. Но этого мало. Во всем Кронштадте, как на судах, так и в казармах, царил беспощадно жестокий режим палки и кнута, самый безудержный гнет свирепой, так называемой «воинской» дисциплины.

Когда начальство списывало матросов с кораблей и отправляло их в Кронштадт, то они рассматривали это назначение как самое тяжкое административное наказание; в их представлении остров Котлин был так же пенавистен, как остров Сахалин, это невольное мрачное убежище ссыльных и каторжан.

Для поддержания в должном порядке этого палочного режима нужен был надлежащий аппарат, и прежде всего соответственный подбор высшего командного персонала. Только генералы и адмиралы, в течение многих десятков лет зарекомендовавшие себя испытанной, холодной и расчетливой жестокостью, только приверженцы суровых репрессий и не знающего пощады бича могли получить высокое назначение в Кронштадт. Лишь испробовавшие вкус человеческой крови вирены и куроши назначались на высшие военно-административные посты приморской островной крепости. Адмирал Вирен, этот типичный царский сатрап, выдающийся дурак и неограниченный самодур, рассматривал Кронштадт как свою собственную вотчину, милостиво отданную ему на бесконтрольный «поток и разграбление», на хищническое «кормление».

Этот старый, заматерелый бурбон, от начала до конца прошедший всю школу брутальной[41] военщины, впитавший в свою кровь всю гнилостную отраву начальствования при царизме, с усердием, явно превосходившим его разум, старательно насаждал режим рабски-слепого, беспрекословного повиновения, поддерживая порядок громоздким карательным аппаратом самых беспощадных репрессий.

Непомерно усердствуя, он всюду выискивал упущения, доходя в своей тупой требовательности до мелочной раздражающей придирчивости. Так, например, он имел обыкновение, разъезжая по городу в автомобиле, держать перед собою лист бумаги и карандаш. Едва он замечал, что какой-нибудь зазевавшийся матрос не успел встать ему во фронт или встал с небольшим опозданием, как он тотчас же приказывал шоферу остановить автомобиль, подзывал матроса, записывал его фамилию и, не стесняясь в выражениях, делал ему строжайшее внушение. Но этим дело не ограничивалось. Матрос знал, что самое большое наказание еще впереди. За невставание во фронт адмирал Вирен зачастую сажал под арест на 30 суток. Его каждая поездка по городу увенчивалась длиннейшим списком замеченных в неисправности матросов, которым приходилось жестоко платиться за их случайную, до смешного незначительную оплошность.

Дикое самодурство этого зарвавшегося опричника заходило так далеко, что он, например, проверяя выполнение приказа, воспрещавшего матросам ношение собственной одежды, усвоил себе обыкновение лично убеждаться, имеется ли на внутренней стороне одежды матроса установленное казенное клеймо. Этот чудовищный эксперимент, заставлявший матроса наполовину разоблачаться, производился без малейшего стеснения на виду у всех, прямо на улице. Даже офицерство, во всех отношениях поставленное в несравненно более привилегированные условия, порою чувствовало на себе тяжесть адмиральского гнева. Достаточно было самого ничтожного пустяка, вроде ношения неформенной обуви, чтобы подвергнуться аресту.

Общей бурбонской милитаризации не избегло даже гражданское население. Кронштадтские гимназисты должны были оказывать Вирену знаки «воинской вежливости», т. е., попросту говори, становиться ему во фронт. Для поддержания этой выдержанной тюремно-казенной системы, последовательно проведенной сверху донизу, нужна была планомерная организация. Все приспешники жестокого адмирала, все офицеры, служившие под его началом, должны были на местах проводить ту же самую, не знающую пощады политику удушения, и они беспощадно творили «суд и расправу» над подчиненными. Каждый «нижний чин» рассматривался ими как бездушный автомат, созданный лишь для того, чтобы не рассуждая повиноваться во всех тех случаях, когда ему будут приказывать.

Задача обуздания нижних чинов облегчалась еще тем обстоятельством, что морское офицерство, благодаря условиям сословно-дворянского приема, представляло замкнутую касту, служившую правящему классу не за страх, а за совесть. Те редкие офицеры-одиночки, которые сумели сохранить «душу живу» в этой удушливой клоаке и которые смотрели на матросов и на солдат как на равных себе, должны были искать способы дружеского общения с ними, прибегая к такой изощренной конспирации, словно они отваживались на тяжкое преступление.

Дисциплина — палка о двух концах. Она напоминает собою ту «цепь великую», которая, по словам поэта, «порвалась и ударила одним концом по барину, другим по мужику». Грубая военная дисциплина, с одной стороны, нестерпимо угнетала подчиненных, а с другой — она неимоверно развращала самих начальников. Побои, издевательства, доводящие до самоубийства, придирчивые притеснения — все это никого не удивляло, ни в ком по вызывало возмущения в старом Кронштадте. Исключение составляли только одни угнетаемые.