Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт Страница 14

называется Рэдклифф-институт) и провела несколько полных надежды недель, пока не узнала, что пролетела. В тот день я еле закончила смену (впрочем, четыре года спустя благополучно получила эту стипендию). Как раз к моменту, когда я проработала достаточно, чтобы занять во «Фрайдис» более выигрышную позицию, взяв три лучшие смены уик-энда, мне написали из Центра изящных искусств в Провинстауне, штат Массачусетс: их программа предлагала двадцати писателям и художникам небольшие квартирки и ежемесячную стипендию в размере 350 долларов с начала октября по начало мая. Я прошла. Полагаю, то же чувствовал Чарли Бакет, нашедший золотой билет в шоколадном батончике «Вонка». Я уволилась с работы, сложила вещи в багажник и отправилась на Кейп-Код.

* * *

В дороге я приняла решение: писательство будет у меня на первом месте. Мне и раньше следовало так жить, но постоянно что-нибудь мешало. По большей части я влюблялась, расставалась и влюблялась в кого-нибудь снова. Любовь, со всей ее неотложностью, занимала мое внимание в гораздо большей степени, нежели писательство. Работа тоже требовала немало внимания, и под работой я подразумеваю ресторан. Наконец, я была хорошей подругой и хорошей дочерью. У меня накопилось достаточно времени, чтобы почувствовать вину за то, что я делала в прошлом, и обеспокоиться по поводу будущего. Я не могла с точностью определить, где в этом списке стояло писательство. Безусловно, не в самом конце, но оно никогда его и не возглавляло. Что ж, теперь оно займет верхнюю строчку. В том, что раньше я не посвящала себя писательству всецело, мне виделось высшее благо. Это удерживало меня от того, чтобы определиться с тем, насколько я хороша или нет. Пока что-то мешало мне писать, я всегда могла взглянуть на законченный рассказ и решить, что он мог бы быть немного лучше, если бы только я не тратила так много времени на насущные мелочи. Насколько лучше, мне было неизвестно, потому что я понятия не имела, сколько недодала тексту. Теперь же у меня было семь месяцев, чтобы написать роман, существовавший в моем воображении; семь месяцев, чтобы оправдать бесценный дар Центра изящных искусств. В течение предоставленного мне времени я намеревалась написать лучшее, на что способна, и посмотреть, насколько в действительности это хорошо. Теперь у меня был стимул: безысходность. Дома меня ждала лишь работа во «Фрайдис». Если я хочу для себя лучшей жизни, мне предстоит ее написать.

Добравшись до Центра, я затащила мой компьютер (этакий бегемот из середины восьмидесятых, упакованный по частям в несколько коробок) вверх по узкой лестнице в мою крохотную квартирку. Застелила постель, развесила полотенца и вышла в продуктовый. Последние из летних туристов готовились к отъезду, и на мгновение я увидела, каким Провинстаун будет зимой: городом-призраком. На следующий день я проснулась, налила себе чая и села за стол. Несмотря на то что весь последний год я придумывала роман, за это время не написала ни единого слова. Внезапно ко мне пришло осознание: я никогда не писала романы и понятия не имею, как это делается.

Теперь, пока я неподвижно сидела перед пустым монитором, на меня всей тяжестью навалилось то, о чем прежде я не думала. Да, у меня было несколько персонажей, место действия, схематичный сюжет, но до этой самой минуты я ни разу не задумывалась о повествовательной структуре. Кто рассказывает историю? Мне хотелось написать роман в большом русском стиле – третье лицо, всезнающий рассказчик, – попеременно раскрывая точку зрения того или иного персонажа, потому что между собой они не очень откровенны, и рассказ от первого лица не обеспечил бы полной картины. Но я не знала, как создать всезнающего рассказчика. (Я предпринимала подобные попытки и в следующих двух книгах, но каждый раз давала слабину, и только работая над «Бельканто», моим четвертым романом, наконец поняла, как это делается.)

Если у меня такие проблемы с повествовательной структурой, чем я, вообще говоря, занималась все это время? Меня охватила паника. С той самой минуты, как приехала в Провинстаун, я ощущала струящееся движение внутри песочных часов. Семь месяцев, времени для проволочек больше нет. Я решила, что каждый из трех центральных персонажей сам расскажет свою историю – никаких вихляний от одной сюжетной линии к другой, каждый герой получит только один шанс высказаться, и на этом все. Подобно многим решениям, это было одновременно сиюминутным и вынужденным. Сработает ли? Я сомневалась, но других вариантов не видела. За окном на парковке время от времени мелькал какой-нибудь писатель или художник. Остановятся, поболтают друг с другом, отправятся в город. Я же, сидя наверху, переживала откровение: мой великолепный, всеобъемлющий роман, с которым я прожила весь последний год, оказался хламом. Мне срочно требовалась другая идея. Я должны была вдавить клавишу delete и стереть все до единого следы той никчемной работы, которую успела проделать.

И все же я написала ту самую книгу, ради которой изначально сюда приехала, – во многом благодаря моей подруге Дайан Голдман, в то время жившей в Пенсильвании. Междугородные телефонные звонки тогда стоили дорого, а я была безнадежным банкротом; и все же разговор с Дайан оказался разумным вложением. Она сказала, что я не имею права выбрасывать ничего из написанного. «Успокойся, – повторяла она снова и снова. – Наберись терпения». Это был спасительный совет, без которого следующие семь месяцев я потратила бы на попытки написать первые главы восемнадцати разных романов, каждый из которых в итоге возненавидела бы так же сильно, как ненавидела этот. Я привыкла писать рассказы. Я была запрограммирована на яркие, импульсивные приступы работы, продолжавшиеся два-три дня, и ничего не знала о длительных дистанциях. Написание романа, как я вскоре обнаружила, напоминает плавание на открытой воде: медленные и равномерные гребки, большие расстояния, холодное, темное море. Задумайся я о том, далеко ли заплыла или сколько еще надо продержаться, утонула бы. И мне еще только предстояло узнать, что ни один из романов, написанных мною с тех пор до настоящего момента, писать будет не легче. Каждый раз я уверена, что моя идея ужасна и надеяться стоит лишь на то, что я придумаю что-нибудь еще. Но за эти годы ко мне пришло осознание, что каждая новая идея со временем становится старой. Я дала себе зарок, что не буду заглядываться на новый крепкозадый роман, который себе навоображала, пока не доберусь до финального пункта назначения на моем нынешнем дряхлом боевом коне. Верность данному обещанию всегда оборачивалась мне во благо. Часть моего мозга, создающая искусство, и часть, отвечающая за критику, должны быть разведены.