Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме - Юрий Николаевич Крутских Страница 14

заткнуться и пойти куда-нибудь подальше. С такой формой взаимоотношений между начальником и подчинёнными мне ещё не приходилось сталкиваться, поэтому я растерян. Ситуация выходит из-под контроля. Лихорадочно соображаю, что делать. Самое главное — не потерять лицо и немедленно восстановить порядок. Вспоминаются уроки старпома и старших товарищей. Ясно одно — действовать надо агрессивно и решительно.

Чтобы не пострадали караси, отправляю их из отсека. Годки за столом недовольны: кто будет прислуживать? Пьяные, развязные голоса предлагают лейтенанту не качать права, а сесть с ними и выпить.

Наверное, тоже вариант… Сразу можно решить все проблемы — сделаться в доску своим парнем, а потом и за водкой, если что, сбегать… Но нет! Не для этого меня пять лет на офицера учили! Делаю последнюю, уже чисто формальную, попытку решить всё мирно: даю минуту, чтобы прекратить безобразие и разойтись. Но минуты ждать не пришлось. После прозвучавших угроз и витиеватого, состоящего целиком из мата предложения, смысл которого сводился всё к тому же «а не пойти ли тебе, лейтенант…», совершенно неожиданно для себя, ударом ноги я опрокидываю стол. Посыпались бутылки, зазвенела посуда, и кому-то стало очень обидно, что такой прекрасный вечер приходится так рано завершать.

Первым подскочил с места и решительно ринулся в бой тот, который уже часа два как должен был стоять в центральном посту на вахте. За ним с явно недружественными намерениями стали подниматься остальные. Отбросив в сторону всякие условности, на заявление первого «ты чё, сука, сделал!? Да я щас тебя урою!» я ответил прямым ударом в челюсть. Ответил, надо сказать, удачно, потому что до конца свары он под мой кулак больше не попадался. Так и крутил головой, сидя на заднице, тщетно пытаясь подняться.

Заняв позицию спиной к выходу, я изготовился к неравной битве с превосходящими силами противника. Благо, что ширина прохода не позволяла навалиться всем разом, а вынуждала подходить под раздачу по одному, строго по очереди. Выгодная диспозиция позволила мне сорвать планируемый блицкриг, быстро разбить в кровь несколько ртов и носов и значительно охладить наступательный пыл. Какое-то время пьяный кураж заставлял недругов кидаться на амбразуру ещё и ещё, но уже без прежнего энтузиазма. Чувствуя, что правая рука начала уставать, я напоследок отправил в нокаут того, который получил по морде первым и уже почти было оклемался. Вновь развалившись в узком проходе, он загородил собой дорогу нападающим.

Воспользовавшись передышкой, я выскочил из отсека, захлопнул переборочную дверь, а чтобы её невозможно было открыть изнутри, положил на зубья кремальеры болт. Пока пленники не опомнились, я быстро вскарабкался на верхнюю палубу и ломом застопорил аварийный люк седьмого отсека, исключив всякую возможность выбраться на свободу и этим путём. В довершение снова спустился вниз, полностью обесточил отсек, перекрыл воду и — самое главное — отключил отопление. А так как на дворе был январь, то через час температура внутри железной бочки сравнялась с забортной. Ещё через час все оставшиеся в отсеке протрезвели, и, как изрёк легендарный Сильвер из «Острова сокровищ», «оставшиеся в живых позавидовали мёртвым».

Остаток ночи прошел относительно спокойно. Я сам проверял лодку, спускался в аккумуляторные ямы, включал-выключал вытяжные вентиляторы, делал замеры и всё, что положено было делать вахте корабля. Какое-то время по металлу переборочной двери стучали, но после того как я объявил, что тех, кто не вымерзнет и останется в живых, я выпущу на волю не раньше рассвета, стучать прекратили, наверное, начали собирать в темноте одеяла и прятаться под матрацы, чтобы не вымерзнуть окончательно.

Ровно в семь, как и обещал, я подключил все системы жизнеобеспечения, врубил свет и вошел в отсек. Те, кто несколько часов назад хотел меня «урыть», заметно присмирели. Кидаться с кулаками больше никто не стал. Щурясь после нескольких часов полной темноты от яркого света, стуча зубами, они нехотя выползали из-под матрацев и груды одеял. Поглядывая друг на друга украдкой, стыдливо отводили глаза — разбитые губы, опухшие носы и заплывшие синими кровоподтёками глаза, видимо, вызывали не самые приятные воспоминания.

На мой вопрос «Жалобы и заявления имеются?» ответа не последовало. Слышалось лишь угрюмое, сосредоточенное сопение.

— Ну а если все довольны, то «кому стоим»? Быстро навести порядок, и через полчаса всем быть на пирсе, на подъёме флага!

По прибытии экипажа я, как и положено, по форме доложил командиру, что «во время дежурства происшествий не произошло». При этих словах все мои ночные арестанты, стоявшие тут же в строю, мучимые страхом неминуемой расплаты и, возможно, угрызениями совести, заметно напряглись. Они казались ещё бледнее и беспомощнее, чем когда я освободил их из заточения. Зная крутой нрав нашего командира, мудрого воспитателя, ярого приверженца педагогической системы Макаренко, а в прошлом — чемпиона Сибири и Дальнего Востока по боксу, им было чего опасаться.

Но история не получила огласки. Я не стал никому докладывать, а просто в конце дня, перед сменой с вахты, собрал в злополучном седьмом отсеке всех имевших к инциденту непосредственное отношение и там доходчиво, не стесняясь в выражениях, объяснил, какие они скоты, с чем все присутствующие тут же и согласились. Потом они долго извинялись и просили считать конфликт исчерпанным.

Надо ли говорить, что после этого случая все мои распоряжения выполнялись, как и записано в уставе, «беспрекословно, точно и в срок».

8

О дедовщине и не только

В конце восьмидесятых стало модным ругать последними словами офицеров и армию в целом. Гнилая столичная интеллигенция в очередной раз затеяла крестовый поход против своей страны. Как всегда в этом случае, объектами их нападок стали самые важные для сохранения государственности институты: армия и спецслужбы, которые хоть и считались структурами силовыми, но оказались совершенно бессильными перед подлым предательством изнутри. Продажные журналюги, отрабатывая свои тридцать серебряников, с особым прилежанием принялись за дискредитацию всего и вся.

Результата их разрушительной деятельности долго ждать не пришлось. Однажды, всего лишь на третий год перестройки, какая-то сумасшедшая тётка ни с того ни с сего накинулась на меня в автобусе, обозвала дармоедом и во всеуслышание объявила, что именно такие, как я, развели в армии дедовщину, издеваются над их сыновьями, ничего не делают и объедают государство. Незаслуженное обвинение всегда обидно, но самым неприятным здесь было то, что глупую тётку живо поддержала большая часть пассажиров автобуса. После этого случая я перестал появляться в общественных местах в форме.

Процесс, как говорится, пошел, и очень скоро всё перевернулось с ног на голову. Никому невозможно было что-то объяснить,