Герман Гессе - Письма Страница 14

Маргарите Филипс

апрель 1944

Дорогая фрейлейн Филипс!

Ваше письмо обрадовало меня. Моя книга, сопровождавшая и занимавшая меня почти двенадцать лет, вышла в такое время, когда для подобных вещей нет места на свете: не говоря уж о том, что я мог ее только дарить, рискуя при этом умереть с голоду, почти никто не проявляет интереса и не откликается, люди заморочены, им некогда, они разучились думать, а часто и чувствовать, и поэтому вокруг меня удваивается пустота, которая и так-то образуется, когда расстаешься с многолетней работой. Я мог это, в сущности, предвидеть, вряд ли могло быть иначе. Да я и не жалею: книгу надо было напечатать, а то бы она была подвержена всяческим случайностям и опасностям; теперь она существует, ее уже нельзя уничтожить, и она может меня пережить. Значит, по существу, все в порядке, и тем и удовлетворимся. А что помимо того книга раз-другой попадала еще и в руки, умеющие с ней обращаться, и в души, с пониманием на нее откликающиеся, это подарок.

То, что вы говорите о мелодии прозы, намеком сказано и в моем стихотворении «Проза», одном из последних в сборнике стихов.

Спасибо Вам и дружеский привет от Вашего

Герберту Левандовскому

[май 1944]

Дорогой господин Левандовский!

Спасибо за Ваше милое письмо. С «Игрой в бисер» не торопитесь, придет еще время.

В своем стихотворении, хотя оно мне не нравится, Вы как нельзя более правы, ужасно, что действительность именно такова! И мне тоже часто страшно трудно жить в ней. Кажется, нет ни одного фронта в мире, где бы у меня кого-нибудь не было, мои ближайшие родственники в Германии, в большинстве старики, как я, проводят ночи в подвалах, многие погибли, часть моих друзей, если они еще живы, в эмиграции, а что оставалось от моих книг в Германии – все уничтожено бомбами.

Порадовало меня в Вашем письме то, что Вы неукоснительно работаете. И то, что Вы обнаруживаете такие далекие и забытые вещи, как мои рецензии на книги той поры, когда я еще пытался отстаивать в Германии дела, которым грозила опасность.

«Златоуста» много лет не было в продаже, его не разрешалось переиздавать в Германии. Скоро выйдет швейцарское издание в «Книжной гильдии».

Гансу Рейнгарту

[середина мая 1944]

Дорогой господин Рейнгарт!

Вашему письму, которого Вы, к счастью, не разорвали, я был очень рад. Хотя вещи видятся мне иначе, чем Вам (каждый пребывает ведь в своей шкуре), ничто не могло обрадовать меня больше, чем Ваша готовность к благодарности и радости во всякое счастливое мгновенье.

Что союзники сильнее гитлеровцев, я испытал на себе. Ведь итог всей моей работы состоял в том, что в Берлине лежала огромная куча книг, в мирные времена их было сотни тысяч, они составляли материальную основу нашей жизни, моего издателя и моей. Затем пришли гитлеровцы и попытались покончить с этим. Но возникло много препятствий. Во-первых, мои книги, как-никак, приносили немного валюты, затем не хотелось поднимать ненужный шум, и, наконец, с начала войны правители знали, что не только старые тетки, но и молодежь и солдаты читают мои книги и любят их, книги эти значились во всех заказах полевых книжных лавок, госпитальных библиотек и т. д. Поэтому мне позволяли кое-как жить, ничего нового, правда, у меня не брали, но время от времени разрешали переиздавать самые невинные мои старые книги маленьким тиражом (который обычно закреплялся за армией). А книготорговцам, редакциям и библиотекам объявили мои книги «хоть и не запрещенными, но нежелательными». И в результате, к неудовольствию чиновников, в Берлине на складе скопилось несколько тысяч моих книг. Но тут подоспела американская бомба и все смела.

В Берне мой младший сын обручился, а мой старший собирается с женой и детьми навестить меня. Жду этого с радостью.

Эрнсту Цану

[июнь 1944]

Дорогой господин Цан!

Ваше милое письмо и дружеское предложение как-то помочь мне в следующий раз в расчетном отделе очень приятны и утешительны. Спасибо Вам за это.

Практически этот отдел, вероятно, надолго потеряет для меня важность, ибо не думаю, что получу что-либо из Германии в обозримое время. Но это, конечно, не мешает чиновникам в Цюрихе то и дело приставать ко мне с какими-нибудь придирками. Это раковая болезнь, которой болен весь наш мир, – гипертрофия ставших самоцелью и идолом государства и его чиновничества, автоматически стремящегося с помощью все новых ненужных формальностей и должностей показать, что без него нельзя обойтись и численно увеличиться.

Что касается Вашего отношения к Германии как к естественному для нашего брата месту издания, то, по сути, я его разделяю. Вот только Германия думает об этом иначе. Ряд моих книг был запрещен, другие хотя и терпели, но четко объявили «нежелательными». А когда я почти уже два с половиной года назад, нехотя и сжав зубы, разрешил своему берлинскому издателю предъявить властям, чтобы получить разрешение на печатание, рукопись «Игры в бисер», ему в этом разрешении отказали на том основании, что книги такого рода совершенно нежелательны.

Для меня поэтому издание в Швейцарии было просто единственным выходом, если я хотел обеспечить существование моей книги, труда двенадцати лет.

С другой стороны, я тщательно избегал всякой связи с авторами, которые на стороне нацистов (прежде всего с Книттелем). Не реагировал я и на пренебрежение швейцарской книжной торговли к нашим изданным в Германии книгам, да и вообще принципиально не предпринимаю никаких шагов для распространения моих книг, включая переводы и т. п.

Посылаю Вам единственное стихотворение, которое я написал за два года, больше ничего у меня сейчас нет.

Сестре Адели

Баден, 13.12.1944

Дорогая Адис!

Вчера пришло письмо от Лене, в котором она благодарит за книжечку. Спасибо и сердечный привет ей.

Пишу я тебе еще раз из Бадена, накануне отъезда, потому что этот д-р Маурах только что написал мне еще раз, привожу из его письма некоторые сведения о семье.

«Потомки старого дяди Германа в Эстонии по мужской линии вымерли вместе с Вашими двоюродными братьями. Два внука олайского пастора Германа Г. (сын младшего олайского пастора Германа, Георг, и сын берлинского химика Вилли, Герман) – оба погибли. Второй не вернулся из полета в северной Финляндии, а первый замерз ужасной русской зимой, когда, обессилев, отстал на марше.

Есть, кстати, письменные свидетельства о Вашем дяде, по-моему, куда более яркие и свежие, чем записки Моники Гунниус. Это воспоминания одного моего двоюродного деда, ревельского врача Ойгена Клевера, друга юности и жениха старой тети Женни, который потом, благодаря замужеству своей сестры, породнился и с Гессе. В этих относящихся к старой Эстонии воспоминаниях Ваш дед тоже играет большую роль. В замечательных эпизодах этих ненапечатанных воспоминаний фигура этого великолепного, часто очень самовластного человека вырисовывается весьма отчетливо, например его ухаживание за одной из двух первых его жен. Он впервые видит ее на пикнике и тут же решает: эта или никто. Чтобы отделить ее от компании, он решительно предлагает ей пробежаться наперегонки до стоящего поодаль дерева. Прибежав, он хлопает ее по плечу и спрашивает: «Хотите быть моей женой?» На что девушка ответила согласием… На первый взгляд это могло бы показаться чуть ли не равнодушием, когда он, сидя у смертного одра своей второй жены, в ответ на ее щадяще грустные слова, что она скоро умрет, коротко сказал: «Милая Лина, ступай». Но это, по-видимому, действительно прочувствованное одобрение Божьей воли. Полна жизни и сцена, показывающая почти диктаторскую власть старого доктора над маленьким городком. Отец автора этих воспоминаний, старый друг и сосед дяди Германа, строит новый дом для своей разрастающейся семьи. Доктор то и дело проходит мимо и высказывает свое мнение о постройке. Оказывается, что дом будет на несколько футов выше старого […] Вся семья рада этому. Когда об этом узнает доктор, он возмущается и выговаривает своему другу за этот признак высокомерия и нескромности. Его влияние так велико, что от задуманного новшества отказываются, и дом, к молчаливому огорчению семьи, строится таким же невысоким, как старый».