Сати Спивакова - Не всё Страница 14

Я по гроб жизни благодарна Мишелю за то, что он, фактически своим упорством, верой, тем посылом, который умеет передать артисту, вдохнул в Спивакова новые силы. Он дал ему возможность заиграть снова. Без Мишеля бы это не случилось. Перед каждым концертом он приходит и говорит Володе «toy-toy-toy», «merde» и по-итальянски «boca lupo» (буквально «в пасть волку») — эквиваленты нашего «ни пуха ни пера». Недавно Володя сказал:

— В те годы, когда другие скрипачи прекращают играть, я только начинаю. Это полностью заслуга Мишеля.

Он сразу нашел множество приглашений в замечательные оркестры. За пять лет Володя восстановил весь свой репертуар крупной формы, выучил несколько новых концертов. Получил контракт на запись цикла «Спиваков играет концерты XX века». Сделал несколько сольных программ. Началась работа, не шоу, — то есть то, к чему он имеет прямое призвание, а ведь до встречи с Мишелем Володю на Западе стали сбрасывать со счетов. Это дико и не дико. Чтобы там ни говорили, он в первую очередь скрипач. В России он играл и играет сольных концертов значительно меньше, чем за границей. Большой зал Консерватории действует на него как плаха. Он боится взойти на этот костер.

О Мишеле можно говорить бесконечно. Начинал как пианист. Брал уроки у Маргариты Лонг. Потом переквалифицировался и стал вести музыкальные передачи на радио, потом стал музыкальным продюсером в фирме звукозаписи. У него абсолютнейший слух. Он знает всю музыку мира. Он из последних могикан, из породы людей, какими были Сол Юрок, Сэмюэль Ниффельд, возивший впервые Володю в Америку. Лет десять назад Мишель написал очень интересную книгу «Как открывать богов. Профессия — импресарио». Практически, он выучился этой профессии с нуля, поставил на ноги созданное им бюро. В одной из передач о Марии Каллас я видела интервью с ним, молодым и самоуверенным. В том интервью он рассказывал о приезде Каллас в «Метрополитен». И я поняла, что имел в виду один из старых музыкальных агентов, когда говорил:

— Ты знаешь, почему мы ненавидим твоего Глотца? В то время когда он был правой рукой Караяна и властвовал над «Deutsche Gramophone» и на Зальцбургском фестивале, он достал всех организаторов концертов. Он диктовал, кто с кем будет играть и записываться.

На тех, кто мало знает Мишеля, он производит впечатление человека самоуверенного и не очень любезного. Когда он был молод, у него были силы и власть, которыми он пользовался. Сейчас он потерял такое безграничное влияние. Люди либо не принимают его, либо перед ним преклоняются.

Мишель — человек глубоко порядочный, он не способен на низменные интриги. Зато способен на вспышки гнева, не прощает предательства. В Мишеле покоряет (и Володя не исключение) его знание музыки. Для него небезразлично ощущение музыканта на сцене. На первом плане для него — артист, а потом уже товар-деньги-товар. Как-то госпожа Сарфати мне сказала:

— Для того чтобы быть импресарио, не важно знать музыку. Важно уметь продавать.

У Мишеля абсолютно другая психология, я понимаю, что она не вписывается в систему координат, поскольку на мировом рынке артиста большей частью используют как товар. Талант эксплуатируется и краеугольным камнем становится гонорар, престиж, шумиха. Для Мишеля главное — самочувствие артиста. Он может взбеситься, если артист отменяет концерт, не потому, что теряет на этом деньги, а потому, что артист не берет новую высоту или проявляет трусость. Когда бывают неудачный концерт или неважная критика, у Мишеля в запасе полный карман анекдотов и баек.

— Плохая критика? Тебя это волнует? Это должно волновать меня — я импресарио. Я его продаю. Его больше сюда не пригласят? А мне насрать! Ни на одного артиста не бывает только хорошей критики.

Одна из его любимых историй о том, как в Ла Скала освистали Марию Каллас. Она очень плохо видела, но, естественно, на сцену выходила без очков. Контактных линз тогда не было. Мария вышла на сцену, зал был забит поклонниками Ренаты Тибальди, и ей кинули пучок моркови. Думая, что это букет, она подняла его, кланяясь. Но, уже поняв, что это морковь, она понюхала пучок, как букет роз, и продолжала раскланиваться, как будто ничего не случилось.

Очень смешной эпизод касался какого-то критика, который получил ответ от Макса Регера на свою статью: «Дорогой господин, я пишу вам, чтобы сообщить, что сижу и читаю вашу статью в самом маленьком помещении моего дома, догадайтесь, в каком. Сейчас ваша статья перед моими глазами, но через минуту она будет под моей задницей». Этот анекдот Мишель мне всегда напоминает, а я посвящаю его нескольким московским критикам из разряда «инномабиле».

Его истории о годах, проведенных рядом с Караяном, с пианистом Алексисом Вайзенбергом (с которым у него был страстный роман и которого Мишель поднял на огромную высоту), удивительны. Он пережил с Алексисом драму. В какой-то момент волнение пианиста перед выходом на сцену переросло в паранойю. Он записал массу дисков, выступал с самыми известными дирижерами, но постепенно его самокритичность, граничащая с самоедством, дошла до того, что он стал бояться выходить на сцену и не мог найти в себе силы побороть волнение. Я была свидетелем, как Мишель с присущим ему умением вселять надежду и поддерживать огонь попытался совершить это с Алексисом, но проиграл. Года четыре назад в небольшом сборном концерте в Париже было объявлено возвращение великого Вайзенберга. Лет десять он не выступал, только занимался с утра до ночи. За кулисами я увидела картину: Алексис в теплом синем пальто, шарфе, перчатках, лицо — цвета мела, вокруг суетился Мишель, еще бледнее. Он кричал:

— Что такое! В этом зале нет горячей воды!

Прибежала ассистентка с горячим чайником. Оказалось, что нужно не заварить чаю, а согреть руки пианисту. Никогда не видела, чтобы руки грели чуть ли не крутым кипятком. Я сидела в ложе и видела между роялем и крышкой лицо артиста. Это было то состояние, когда пальцы музыканта не попадают на клавиши — такая его бьет дрожь. Когда колено мелко-мелко дрожит, стопа не может нажать на педаль. Когда человек в столбняке. А ведь лет пятнадцать назад это был великий пианист! Вскоре он уехал в турне в Японию и на генеральной репетиции упал в обморок.

Я знаю, у некоторых артистов боязнь сцены доходит до абсурда. У одного колоссального пианиста начинается безумная рвота, другая очень известная пианистка усвоила, что надо опрокинуть чуть-чуть коньячку и точно знает свою дозу. Каждый борется по-своему — с помощью гипнотизеров и психоаналитиков. Есть и те, кто не волнуется. Таким был Иегуди Менухин. Есть пример Ростроповича, о котором я думала, что он не волнуется никогда, пока не провела с ним день с утра и до концерта. Он объяснил мне тогда просто и честно причину своего волнения, чем полностью меня покорил.