Андрей Меркулов - В путь за косым дождём Страница 14

Испытывает ли он чувство страха? Вопрос вызывает на его неподвижном лице легкую, чуть озорную усмешку: сказать по правде? Не поверите... Почти нет. За долгие годы работы оно атрофировалось, заменилось выдержкой, точным расчетом, быстротой соображения. И вдруг, оживляясь, он начинает рассказывать, как воспитывал в себе привычку к высоте; еще в молодости поднимался по фабричной трубе, потом, уже став летчиком, прыгал с пятиметровой крыши ангара или, зацепившись ногами за карниз четырехэтажного дома, свешивался над землей, как будто на шведской стенке в гимнастическом зале, однажды даже висел на одной руке посреди моста через реку Пахру... Но для этого нужна тренировка нервов.

Я смотрю на него, отдыхающего после напряжения рабочего дня, спокойно сидящего дома в кресле, не в том стальном кресле, которое весит почти сто килограммов и может быть при аварии выстрелено катапультой вместе с ним из самолета, а в обыкновенном кресле в обыкновенной квартире. Уютный свет лампы. Вечерние сумерки Москвы за окном... Его лицо может показаться неприметным — простое русское лицо, каких много встречаем мы каждый день. Но это только кажется. Я думаю о том, что воплотилось в этом скромном человеке, человеке из другого мира, огромных высот и скоростей, готовом в нужную секунду распрямить, как пружину, все свои знания и способности, добившемся этого упорной тренировкой воли, ума и тела... Живой заряд непобедимой человеческой энергии, вступивший в борьбу со стихией высот.

Его безупречное мастерство вызывает общее восхищение. Товарищи любовно зовут его «летчиком номер один». И если он промолчит, то другие расскажут о его беспредельной смелости, выдержке, высоком искусстве, человеческой простоте и скромности.

Таков невыдуманный Герой Нашего Времени, один из первых летчиков страны — Герой Советского Союза лауреат Государственной премии полковник Сергей Николаевич Анохин.

До самого предельного возраста, 53 лет, он упорно не хотел уходить на пенсию, по-прежнему летая на всем, что летать может, и когда, наконец, ему все же пришлось покинуть испытательный аэродром, он оставил за собой воспоминания друзей о многих и многих образцах своей работы — то, что служит теперь примером для молодых, кому старшее поколение передает штурвал.

И летчики еще долго будут рассказывать друг другу, как он попал во флаттер — внезапную, нарастающую вибрацию, способную вдруг разрушить самолет. Он только успел передать на аэродром, в чем дело, с трудом удерживая управление. Машину трясло так, что приборы вышли из своих гнезд и в оборванных проводах замелькали электрические искры. Каждую секунду она могла развалиться или взорваться. Надо было уходить. Перед ним висело кольцо: если потянуть его наполовину, то слетит фонарь из плексигласа и откроется дорога в воздух; выдернув кольцо до конца, он должен был включить катапульту. Он потянул кольцо, но фонарь не слетел, а только на одну треть открылся. От вибрации его заело в пазах. И нельзя было катапультироваться, пробивая его головой. Он решил отказаться от катапульты, по возможности убавил скорость, расстегнул на себе ремни и попробовал вылезти из кабины, но щель, открытая фонарем, оказалась слишком узкой. Он был заперт в самолете, который терял высоту и должен был вот-вот развалиться. Когда я спросил его: «Как же вы выбрались тогда?», он ответил: «Я сел и подумал. У меня еще было три секунды. Решил снова взяться за кольцо — выдернуть его еще раз до половины». Теперь это было труднее потому, что машину трясло все больше и при неверном движении могла сразу выстрелить катапульта под креслом и убить его о фонарь. Все же он добился своего. Фонарь вдруг сорвался и улетел. Путь из машины был открыт. Он стал переваливаться через борт, зная, что в определенном положении его вытащит из кабины встречным потоком, а остальное будет просто. Но просто не было. Он все же «несколько заторопился», как говорит он сам, и зацепился парашютом за сиденье. Потоком воздуха его сложило пополам, как перочинный нож, прижав руки и верхнюю половину тела к наружному борту злополучной машины. И землю он видел уже достаточно близко, но, не теряя хладнокровия, завел руку за спину и отцепился. После этого его вырвало потоком из кабины, а дальше действительно для него было просто...

В тот раз, когда он сумел проползти по фюзеляжу большой машины, пока не миновал ее крыльев с двигателями, его товарищей поразило даже не это, а то, как он помог сначала второму пилоту покинуть без ошибок самолет, а затем, оставшись один, не забыл отцепить карабин тросика, прикрепленного к кольцу парашюта, чтобы кольцо само выдернулось при катапультировании. Катапульта у Анохина отказала, и тросик выдернул бы парашют не вовремя, едва испытатель выбрался бы на фюзеляж. Но он и об этом не забыл и не заторопился в этот раз, хотя счет шел на секунды. А потом, на аэродроме, он рассказывал не столько о себе и своих переживаниях, сколько о поразившем его странном положении, создавшемся в те годы в рязанской деревне, около которой он приземлился после аварии... Земля волновала его всегда — он любит ее сильно и сдержанно, не признаваясь в этом посторонним.

Врачи заставили его покинуть, наконец, испытательный аэродром, но не могли воспретить его давнюю страсть к планерному и парашютному спорту. Заслуженный мастер-парашютист, он имеет на счету более двухсот прыжков, из них только несколько аварийных... Когда совсем больному Качалову врачи окончательно запретили выступать на сцене, он их спросил: «Ну, а вспоминать об этом можно?» Если спросить Анохина, о чем он теперь мечтает, он ответит, что не верит в предел возможностей парашютного и планерного спорта, потому что предвидит то время, когда с парашютом будут приземляться из стратосферы и с высоких орбит, а планеры будут буксировать за ракетой.

По той тропе, которую проложил Анохин, теперь стремительно взлетают его ученики, летчики и космонавты.

Ясным весенним днем в безоблачном небе мы вдруг замечаем с улиц Москвы белый, как бы пенистый, след «инверсии» — бегучее длинное облачко, рожденное от соприкосновения холодного воздуха высот с горячим двигателем... Оно быстро вытягивается вперед, вот чуть блеснула на солнце металлическая точка и пропала в бездонной голубизне. Многим, наверное, вспомнится:

Все выше,и выше,и выше,стремим мы полет наших птиц...

Голубой дорогой в новый, еще неведомый океан уходит испытатель — один из колумбов века... Расплывется, растает в небе белая тропа, проложенная самолетом. И, глядя вслед, мы скажем, как говорили в старину вслед отплывающим в таинственную даль кораблям:

— Счастливого плавания!