Дмитрий Шевченко - Кремлёвские нравы Страница 14

Единственная радость, которая оставалась в жизни, — жена Люся. Они поженились после его выхода из тюрьмы, в городе юности — Тбилиси, уже во времена хрущевской оттепели. Мама Люси была в ужасе, отговаривала дочку до самого дня свадьбы. «За вора замуж идешь. Да он тебя старше в два раза!» Это же надо такому случиться — Люсиной мама была та самая строгая пионервожатая, которая четверть века назад снимала юному карманнику красный галстук…

Алиев решил уйти в подполье. Прямо на квартире — благо большая бывший «асфальтовый король» оборудовал сразу два цеха: парфюмерный и пошивочный. В одной комнате стрекотала дробильная машина. Шло изготовление из фольги модного в ту пору «крема-блесток» от «Диора». (В 70-е на всех углах, в аэропортах и подземных переходах слышался этот призывный цыганский возглас: «Блестки, блестки!» Женщины с ума сходили от новомодной «французской» выдумки.) Тосик привлек к выгодному делу профессиональных парфюмеров, ездил даже советоваться в Прибалтику, на лучшую тогда в Союзе фирму «Дзинтарс», к «нюхачам» — консультантам по запахам. В итоге алиевские блестки даже превзошли диоровские — пахли так же, а держались дольше…

Другой цех приступил к изготовлению джинсов. Тоже беспроигрышное дело. Стены комнаты Алиев задрапировал коврами — чтобы соседи не слышали шума многочисленных швейных машинок. Почти десятилетие «Пума» и «Райфл» с Мясницкой успешно завоевывали отечественный рынок. Потом появились теплые куртки-«аляски», о которых так мечтали зеки на Колыме.

С этих первых двух маленьких опытов и началось в стране «движение цеховиков». Ученики вскоре обскакали своего патрона, сколотили состояние и подались на Запад. Анатолий Александрович с женой решили никуда не трогаться — во-первых, возраст уже не тот, поздно; во-вторых, кто-то же должен учить новое поколение сожительствовать с советской действительностью.

В начале 90-х, будучи уже пожилым человеком, Алиев, наконец, осуществил мечту жизни — открыл настоящее легальное собственное дело фабрику по пошиву рабочей одежды. Но отчизна, уже вроде и не социалистическая, снова показала ему свои зубы. Налоги были так непомерны, что он вскоре разорился. На арену выходили молодые львы, им предстояло завоевывать этот мир, и они с радостью врывались в него, за считанные месяцы совершая то, на что у него ушла вся жизнь…

Спрашиваю у Тосика, как он чувствует себя сегодня — в эпоху рыночных реформ, когда все его идеи и начинания стали реальностью, когда больше не сажают за хранение валюты, за частную торговлю, за предпринимательство, а, напротив, некоторых приглашают и в президентский лайнер.

— Было это в Западной Грузии, — вместо ответа сказал старик, — в городке Кибули сразу после войны, я тогда сопровождал товарные вагоны. Однажды мы остановились у маленькой угольной шахты, которая обеспечивала топливом проходящие составы. Вагонетки в шахте тащили лошади. Они работали в подземелье месяцами, там же в темноте и кормились. Но раз в год руководство шахты устраивало им праздник — лошадей поднимали на волю. Отвыкшие от света, они слепли. Как выводили их наружу — помню до сих пор. Лошади кувыркались, ржали, радовались солнышку, которое им уже не суждено было увидеть, носились по загону, и, казалось, благодарили неизвестно за что своих мучителей…

Вот и я ощущаю себя сегодня старой лошадью из штольни — обманутой, слепой, беззубой, бесполезной…

Не так, не так размышлял ты, Тосик, в конце 43-го года, когда война вовсю гуляла по России, а ты писал заявление с просьбой отправить на фронт, в штрафной батальон. В просьбе отказали, больно уж ловок был молодой зек, боялись, что снова уйдет в побег.

Тогда многие люди, он читал в газетах, несли последние сбережения, чтобы помочь Красной Армии. Даже священники отдавали церковную утварь в переплавку. И родственники Ленина, «Правда» писала, тоже передали фронту что-то из ценностей. Если бы Алиев узнал, что именно, он схватился бы за голову. (Историю золотой медали Володи Ульянова я рассказал в предыдущей главе.)

Тосик тоже решил сделать подарок фронту, устроил в лагере карточный турнир. Ставка — только что выданные новые валенки. Он обыграл, «обул», то есть разул всю зону, а валенки через дружков на воле сбыл в городе.

Представляю себе лицо начальника лагеря, когда Алиев вошел в кабинет и бухнул перед ним мешок со ста тысячами. К мешку прилеплен тетрадный листок в косую линейку, химическим карандашом выведено: «От заключенного Алиева, на танк Т-34. Бей фрицев!»

Ну и плащ у Толи Тищенко, чудо-плащ! Широкоплечий, не мнущийся, Делон, наверное, по Парижу в таком дефилирует. Материя шелковистая, но прочная, с жемчужным отливом. Даже лысеющий с брюшком гражданин почувствует себя в подобном одеянии ещё хоть куда…

Мы спускались по трапу в Белгородском аэропорту, куда прибыли весной 1996 года освещать очередной предвыборный визит, и я с затаенной завистью глядел на то, как Толя, ветеран ТАССа, важно нес себя впереди разномастной толпы журналистов. Никто из коллег не умел так прочувствованно, как Тищенко, слушать президента, трепетно, с детской непосредственностью заглядывать в глаза, постоянно привлекать к себе высокое внимание. Потому-то кремлевские летописцы, завидев приближение кортежа, всегда выставляли Тищенко вперед (как террористы заложника) — и Ельцин, словно по рефлексу, послушно и точно шел на блеск Толиных очков, на неизменно добрую улыбку…

Визит не предвещал ничего особенного. Партхозактив в совхозе неподалеку от города, посещение свинофермы, общение с населением. Потом обед для журналистов — и назад в самолет.

Обед был хорош: Белгород славится мясными вытребеньками. Потом подали горячее — куриные потроха. Горделиво возвышались над скатертью-самобранкой разноцветные бутылки с очищенной. Желающим приветливые официантки уложили «в дорожку» по увесистому кульку всякой всячины. Наконец, разморенные журналисты, зевая, потащились к автобусу.

В аэропорту однако выяснилось, что «передовой самолет», доставивший их в Белгород, неожиданно улетел обратно — видимо, кто-то из областного руководства решил прогуляться в столицу. И мест для президентской прессы не нашлось. Журналистов подло бросили. Часа два, матерясь, слонялись по летному полю. Поднялся в небо Ельцин, снялся резервный борт, затем ещё и еще. Форс пишущей братии быстро улетучивался. Наконец, показались охранники из свиты Ельцина. Кивнув в нашу сторону, один из них устало произнес:

— Куда колдырей девать будем? (Так на кремлевском наречии охрана за глаза зовет журналистов.)