Тома Фрэсс - 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери Страница 14

13 мая, когда он по телефону зачитывал свою вторую статью, секретарь редакции мадам Ля Роза разрыдалась. Эрве Милль прибежал, чтобы спросить, что случилось. И последовал ответ: «Я не могу продолжать, это слишком хорошо».

Статья была о путешествии репортера. К часу ночи он решил под стук колес пройти по всему поезду. В нем ехали семьи польских шахтеров и маленький светловолосый мальчик, устроившийся спать между отцом и матерью. Банальная сцена. Но во сне ребенок повернулся, и пассажиры увидели его лицо; «вот лицо музыканта, вот маленький Моцарт, он весь – обещание», – подумал Сент-Экзюпери, и это потом было описано в «Планете людей». Но его взгляд пошел вглубь. Он отметил, что идет надлом, уже идет, несмотря на невинность этого лица.

Он прочитал в нем состояние человека. В самом деле, в этом ребенке и «в каждом из этих людей, быть может, убит Моцарт». Все попадет под чудовищный пресс. Моцарт был обречен, ибо формировавшаяся новая антропология (о ней он тоже напишет в той же книге) грозила распадом всему, в том числе и той бесконечности, носителем которой является человек. Оставались лишь вопросы без ответов: «Под какой страшный пресс они попали? Что их так исковеркало? Животное и в старости сохраняет изящество. Почему же так изуродована благородная глина, из которой вылеплен человек?» Для него, следовательно, демаркационные линии между режимами были эфемерными, ибо все они «уродуют человека», а он не мог это выносить.

Когда он вернулся, он оказался в еще более беспросветном тупике. Старые долги тяготили его; и что еще хуже – мир приключений, связанных с «Аэропосталь», продолжил разрушаться. Черная полоса все тянулась, забирая одного за другим его бывших товарищей. Тем не менее, более чем скорбь по их исчезновению его угнетало то, что он больше не будет с ними, не разделит с ними опасности. Ведь для него настоящая жизнь была там, а вовсе не в литературных салонах Парижа. Чтобы чем-то заняться в ожидании лучших времен, он принялся осаждать «Пари-Суар», да так, что мешал работе, и ему было запрещено появляться в редакции, и это сделал сам Пьер Лазарефф, который в частном порядке называл его «Сент-текст» за внимание к подготовке своих статей. Тем не менее, несмотря на запрет, ничто не могло его остановить. Он подкупил охранника парой бутылок хорошего вина, чтобы иметь возможность незаметно добраться до комнаты, где сидели редакторы. Так тайком он умудрялся проскользнуть даже на тайные встречи журналистов.

Впрочем, что уж точно должно было бы развеять его меланхолию, так это компания «Эр Франс», давшая ему возможность снова летать. С особыми поручениями, по всему Средиземноморью. Он вылетел в ноябре на борту «Кодрон-Симуна», полученнного от Дидье Дора. Этот тур привел его последовательно в Алжир, Триполи, Александрию, Дамаск, Бейрут, а еще – в Стамбул и Афины. Он собирал полные залы и умел заинтересовать аудиторию. Но из этой поездки он все равно вынес лишь чувство собственной неполноценности. Кому была нужна вся эта болтовня накануне ожидавших мир потрясений? Не лучше ли было бы оказаться в прямом контакте с людскими страданиями?

И вот газета «Непримиримый» (Intransigeant) дала ему такую возможность и тем самым позволила разрешить его внутреннюю дилемму. Газета предложила ему отправиться в качестве военного репортера в Испанию – на фронт в Лериду, неподалеку от Барселоны. Конфликт, разделивший страну надвое до 28 марта 1939 года, начался 18 июля 1936 года. В первую его неделю Гитлер и Муссолини заверили Франко в своей официальной поддержке, отправив в Испанию под видом добровольцев из «Легиона Кондор»[28] регулярные части. Страна кишела немецкими «соверниками», а также итальянскими и советскими, и все это стало испытательным полигоном следующей войны.

Журналистам, среди которых был и Эрнест Хемингуэй, предстояло работать в экстремальной обстановке, которая выявляла все низменное и все величественное в человеке в равно превосходной степени. Почти никто не убегал из сборных пунктов партизан, и не важно было, кто кого поддерживал – республиканцев или франкистов. С одной стороны и с другой сформировалось единодушное соглашение о том, что надо молчать о лихоимстве и репрессиях в своем лагере. Некоторые могут сказать, что Антуан де Сент-Экзюпери ничего не понял в том конфликте и в драме, которая разыгрывалась у него на глазах. Тем не менее, фактом является то, что он нарушил тишину и отказался делить человечество. Перед ним были не два враждебных лагеря, он видел человека и разрушающуюся цивилизацию. Он рассматривал конфликт так, как это потом было сформулировано в его «Цитадели»: «Не суди о человеке по тому, что увидел на поверхности, встреться с ним в глубинах его души, ума, сердца».

В Барселоне, в начале августа, его работа концентрировалась вокруг анархистов, которые «держали город», поставив пулеметы на крышах отелей, день и ночь разъезжая на реквизированных автомобилях, выставив оружие в окна. Репортер видел в них не партизан, а людей. И он понимал их, всех тех, кто нападал с простыми ножами на солдат, поддерживаемых бронетехникой. В их энтузиазме он узнавал дух «Аэропосталь». Он сравнивал ручных газелей, которых он завел в Кап-Джуби, с этими людьми, которые «будут убиты прямо в своей рабочей одежде», как он написал в своей первой статье для «Непримиримого». Подобно газелям, люди были охвачены неведомой скорбью. Ведь, подобно им, люди, сами того не ведая, «ищут простора», как он напишет потом в «Планете людей». Анархизм для них, как режим Франко или религия для других, – это их правда. Ибо, как он заметил в этой книге, «истина человека – это то, что делает его человеком». Мало-помалу, может быть, даже как-то неловко, с одной стороны или с другой, люди начинали чувствовать, как в них рождается человечность. Ради одного этого они готовы были умереть, ибо эта единственная реальность позволяла им жить – наконец-то стоя. На этой высоте они могли дышать как «получившие свободу заключенные». Они попробовали то, что обычно чувствуют паломники или пилоты. И они больше не смотрели на свои лохмотья, они вдруг обнаружили, что их руки созданы для созидания, а сердца стали больше и насыщеннее. В память о них он написал в той же «Планете людей»: «Мы дышим полной грудью лишь тогда, когда связаны с нашими братьями и есть у нас общая цель; и мы знаем по опыту: любить – это не значит смотреть друг на друга, любить – значит вместе смотреть в одном направлении». Они уцепились за эту зачаточную веру с отчаянием нищего. Только она одна дает возможность освободиться, стать значительнее, чем они были до этого. И в этом они ничем не отличались от прочих европейцев того времени. Сент-Экзюпери пишет, продолжая свои размышления: «В Европе двести миллионов человек бессмысленно прозябают, но они рады возродиться для истинного бытия». Идолы дарят им рождение.