Елена Тренина - “С той стороны зеркального стекла…” Из воспоминаний Страница 14

Опять дождь припустился. Я все удивляюсь, откуда столько воды берется. Прямо хоть спросить у Щипачева. Мандельштам говорил о Багрицком, что если он выходит на Можайское шоссе, то непременно видит Наполеона, а шоссе не видит. Ну, хватит уже об этом, все это пустяки.

У меня все пока благополучно, я здоров, у нас ничего пока не происходит, хоть уже июнь в середине. То, что у нас союз с Англией — это очень веселит душу, и, может быть, скоро откроется 2-й фронт и все закончится скорей, чем думается — и мы опять с тобой будем вместе, хлебнув столько горя, столько пережив всего, что может пережить человек. Кажется, мой опыт полон уже, вот и война легла мне на сердце.

Если все будет хорошо и я возвращусь цел после войны к тебе, то, как я ни буду счастлив с тобой, все равно — это будет как в книге Ремарка.

Роднуся моя, письмо какое-то, кажется, получилось кислое, виноват дождь, а я очень добрый и верю, что все будет хорошо. Какая у нас будет чудесная жизнь! Мы бы поселились с тобой возле моря, где бы не было так жарко, чтобы тебе было нездорово, а только тепло, и дом был бы с садом, а комнаты — выбеленные, и когда хорошая погода, то мы бы гуляли и купались, а в бурю думали бы о том, чтобы рыбаки все благополучно возвращались. Я бы писал стихи, а ты бы занималась фотографией, или делала еще что хотела. Ты как-то мне написала, что мы не те, какими были когда-то, а по-моему — друг для друга — те, и вообще — пожалуй, те. И теми останемся, горе забудется, а останется в конце концов только свет, каким ты светишься. А если тебе захочется в лес, то мы всегда сможем поехать и в лес жить, если тебе море не нравится. Я вспомнил сейчас, что 25-го мне будет 35, это уже, наверное, первая половина пришла к концу, начинается вторая. Мы будем жить с тобой старые и важные и всегда друг для друга самые молодые на всей земле. Я тебя очень люблю, так по-настоящему. Что бы я делал в этом грохоте, если бы тебя так не любил — я не знаю.

Если бы я жил тысячи две лет тому назад, то я бы учредил твой культ, и все бы тебе молились в твоих Капищах. Родная моя, девочка моя, до чего хочется, чтобы все было хорошо, чтобы скорей прогнать этих немцев, которые ничего ни в чем не понимают и со своей марсианской точки зрения смотрят на то, что им попадается на глаза: а вот какой цветочек — а ну-ка — я его сломаю! Я как заклинание все время твержу — вместе с тобой, вместе с тобой, вместе с тобой, и верю, что когда я думаю о тебе, то и ты обо мне думаешь, и когда птица пролетит близко, то словно ты ее посылаешь, а то иначе нельзя понять, зачем она летает здесь, когда могла бы полететь в Чистополь и жить у тебя в ладошке.

Пиши мне чаще, солнуся, если тебе не трудно это. А если нет времени, то смотри сама, тебе видней, когда ты можешь написать. Любимая моя, радость моя, какая ты у меня чудесная и родная.

А какая Лялька? Должно быть, совсем стала взрослая барышня, и после войны ей нужно будет покупать лакированные туфли, чтобы она могла с полным правом называться взрослой козой с блестящими копытцами <…>».

Часто Арсений прикладывал к письму маме свои новые стихи, предваряя их комментарием. «Я вчера писал с утра стихи для газеты, а с вечера у нас теперь шалаш такой, что в нем можно зажигать свет, никакие самолеты не увидят — писал стихи тебе и про тебя, — писал он 29 августа 1942 года. — Они в этом письме, на обороте. Напиши, может быть, они плохие и тебе не понравятся? А сейчас мы с художником убежали на реку версты за две от лагеря. Стирали белье, и теперь я лежу голый, начеку, чтобы вовремя одеться, если что экстренно понадобится. Я получил твое письмо, спасибо, Родненькая, что ты так часто стала писать, твое каждое слово — праздник, а каждое письмо — много праздников. Я думаю, что все будет хорошо. Может быть, еще этой осенью будет последняя поездка англичан в Москву, и тогда этот Узел развяжется, и все пойдет по-настоящему хорошо и, главное, быстро.

Я тоже пишу тебе часто, чтобы ты не беспокоилась обо мне, потому что Ты меня верно любишь и думаешь обо мне, иначе я бы не выжил до сих пор. Сейчас надо уходить, уже время возвращаться. Я кончу письмо. Я тебя бесконечно люблю. Жди меня терпеливо и не пугайся, сласточка, умница и самая хорошая и красивая на земле. Целую тебя крепко крепко и нежно нежно».

Твой А.

Чего ты не делала, только, чтобы видеться тайно со мноюТебе не сиделось, должно быть, за Камой в дому невысоком,Ты под ноги стлалась травою, уж так шелестела весною,Что боязно было: шагнешь — и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась, и так куковала, что людиЗавидовать стали: ну вот Ярославна твоя прилетела!А если я бабочку видел, когда и подумать о чудеБезумие было — я знал: ты увидеть меня захотела

И эти павлиньи глазки — там лазури по капельке былоНа каждом крыле, и светилась.Я, может быть, со свету сгину,А ты не покинешь меня, и твоя чудотворная силаТравою прикроет, цветами подарит и камень и глину.

А если к земле присмотреться — чешуйки все в радугах. НадоОслепнуть, чтоб имя твое не прочесть на ступеньках и сводахХором этих нежно-зеленых — вот верности женской засада:Ты за ночь построила город и мне приготовила отдых.

А Ива, что ты посадила в краю, где вовек не бывала?Тебе до рожденья могли терпеливые ветви присниться,Казалось, она, подрастая, и соки земли принимая,За ивой твоей довелось мне, за ивой от смерти укрыться.

Когда б я не знал, что коснуться не может столь нежного телаВ железо одетая смерть, я умер, спасенный тобою.Я стал на колени пред ивой и раны ее неумелоЦелебной землею затер, исстрадавшейся нашей землею.С тех пор не дивлюсь я, что гибель обходит меня стороною.Я должен ладью отыскать, плыть и плыть, и замучась причалить,Увидеть такую тебя, чтобы вечно была ты со мнойИ крыл твоих, глаз твоих, губ твоих, рук — никогда не печалить.

Приснись мне, приснись мне, о приснись мне еще хоть однажды.Война меня потчует солью, а ты этой соли не трогай,Нет горечи горше, и горло мое пересохло от жажды,Дай пить, напои меня, дай мне воды хоть глоток, хоть немного…

28. VIII 1942

12 октября 1942 года он прислал письмо в стихах:

Если б ты написала сегодня письмо,До меня бы оно долетело само,

Пусть без марок, с помарками, пусть в штемпелях,Без приписок и запаха роз на полях,

Пусть без адреса, пусть без признаний твоих,Мимо всех почтальонов и почт полевых,

Пусть в землянку, сквозь землю, сюда, — все равноДо меня бы само долетело оно.

Напиши мне хоть строчку одну, хоть однуПтичью строчку из гласных сюда, на войну.

Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма,Ты меня и без писем сводила с ума,

Стань на Запад лицом, через горы твои,Через сини моря иоа аои.

Хоть мгновенье одно без пространств и времен,Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон,

И, взлетая, дыханье на миг затаи —Через горы-моря иоа аои!

Затем следовал его авторский комментарий к письму: «<…> вот тебе немного сумасшедшие стихи, но они очень влюбленные в тебя, и с ними это — от этого же. Я их написал потому, что так тебя люблю, что аои! Аои и иоа значит: ты самая чудесная на земле, и мне очень хочется получить от тебя письмо. Пусть цензор не думает, что это что-нибудь совсем непонятное, это объяснение в любви на птичьем языке, и если бы он так кого-нибудь любил, как я тебя люблю, то и ему пришлось бы прибегнуть к нечеловеческому языку, потому что на человеческом языке нет таких слов, чтобы объяснить, как я тебя люблю.<…> Твой А.».