Дмитрий Быков - Статьи из еженедельника «Профиль» Страница 14

[Григорий Горин:]

— «Мистификация» — самая успешная пока постановка Захарова в смысле приема у критиков. Я этому успеху очень рад и считаю ее — вне зависимости от своих согласий и несогласий — явлением выдающимся.

Делать из меня антипода Нины Садур довольно странно, особенно если учесть, что именно я рекомендовал ее кандидатуру. Никто лучше нее этого не сделал бы. Но при этом «Мистификация» — не мой спектакль.

Для меня Гоголь — икона. Ни того Чичикова, ни того Ноздрева, которые написаны у Садур, я себе не представлял — они от оригиналов очень далеки. Кроме того, вся мощь захаровского финала не заставляет меня полюбить героя — а я, когда сочиняю пьесу, героя обязан любить. Все это не означает, что я не поклонник «Мистификации». Напротив, всякое доказательство неисчерпаемости захаровских возможностей меня восхищает. Но мы же с ним не срослись, как сиамские близнецы, — в конце концов, никому не возбраняется связь на стороне…

[Дмитрий Быков:]

— А что с вашей библейской пьесой — версией биографии Соломона между «Песней песней» и Экклезиастом?

[Григорий Горин:]

— Я действительно мучаюсь этой тайной: что должно было случиться с могущественнейшим и мудрейшим человеком, чтобы появился Экклезиаст, самая мрачная и безнадежная книга Ветхого Завета? Но эта пьеса мне не дается до сих пор. Я изучал каббалистику, консультировался с историками, массу книг прочел — но тут я сталкиваюсь с более значимым литературным материалом, чем когда-либо. Меня парализует ответственность. Я пишу, но сколько еще буду писать, не представляю.

[Дмитрий Быков:]

— А еще над чем вы сейчас работаете?

[Григорий Горин:]

— Над собой. Худею. Вне зависимости от своих отношений с деловыми кругами писатель не должен полнеть. Это я как врач говорю.

№ 11(133), 29 марта 1999 года 

Этот невозможный патриотизм

Патриотизм в очередной раз стал лозунгом момента. Власть снова пытается научить нас Родину любить. Выступления, обращения и программные документы Владимира Путина и его команды запестрели не только советской, но даже славянофильской лексикой. Национальная идея есть, сказал Путин, вручая Государственные премии деятелям культуры.

Идея — вот она, смотри не хочу. Сегодня ее имя — Путин, понятие столь абстрактное и размытое, что лучше его не обсуждать. В конце концов, такую большую страну, как наша, только и можно объединить чем-то предельно расплывчатым. Другой вопрос — можно ли любить столь туманную сущность? Боюсь, что нет. А стоит ей, согласно детской считалке, хоть немного выйти из тумана — становится виден ножик, вынутый из кармана.

Здание нового патриотизма приходится строить на гнилых и шатких опорах. Определяться с главными, системными понятиями придется все равно, а этого-то как раз ни Путин, ни его идеологи сделать не способны. Дальше ритуальных и общих слов их планы не простираются. Любовь к Родине сегодня в России невозможна ни по идеологическим, ни по экономическим соображениям. Страшно произносить подобные слова, но если кремлевские (да, впрочем, и зюгановские) идеологи любым доводам рассудка предпочитают пафос, называть вещи своими именами приходится журналистам. И потом, что за священная корова эта любовь к Родине? Правильно писала Елена Иваницкая: от любви до ненависти один шаг. Может, лучше не любить, а тихо и корректно сосуществовать?

Пропало желание

Главная проблема в том, что у женщины, которую долго и извращенно насиловали, желание атрофируется. Никакие перевороты в нашем общественном сознании не превратили Родину из грозной и непредсказуемой мачехи в заботливую мать, умеющую не только требовать, но и жалеть. Родина любит нас покорными, жертвенными, а лучше бы мертвыми.

Семьдесят лет советской пропаганды и триста — предшествующей косности сделали свое дело: людей со вкусом от патриотизма тошнит. С химерой слепой любви к Отечеству не справился даже такой всероссийский авторитет, как Лев Толстой, называвший патриотизм дурным и вредным плодом чувства национальной исключительности. Плюс к тому российская государственность упрямо делала все возможное, чтобы любить Родину для порядочного человека стало как можно более затруднительно, а то и вовсе немыслимо. Россия для всего мира была жандармом, а для собственного населения — надсмотрщиком.

Интеллигенция, правда, придумала жалкую лазейку — стала утверждать, что отождествлять государство с Родиной ни в коем случае нельзя. Современному россиянину — в чем, пожалуй, его главное отличие от соотечественника начала века, — уже ясно, что очень даже можно. Родина без государства — это не более чем пейзаж. Пейзажи наши хороши, кто же спорит. Но народ и государство — понятия неразделимые, как палач и жертва: государство мытарит, грабит, имеет — народ терпит, покрякивает и подмахивает. Тот факт, что, разрушив одну тоталитарную систему, этот же самый народ после некоторого разброда немедленно созидает другую (и, когда бы не Запад, давно преуспел бы в этом и сейчас), не должен оставлять никаких иллюзий даже самому упертому славянофилу.

Да славянофил этих иллюзий и не питает, он совершенно убежден, что прав был стыдливый гомосексуалист и бесстыдный консерватор Константин Леонтьев. Чтобы спасти великие ценности нашей духовности и культуры, нас надо неустанно подмораживать. Это и позволяет нам оставаться оплотом величия духа среди демократического измельчания западных душ. По-своему это, безусловно, справедливо: не будет большим преувеличением сказать, что величие — и Родины, и культуры, и народа — во многом обусловлено масштабом империи и мощью ее гнета. Сила сопротивления или сила сладострастной самоотдачи, энергия отталкивания или энергия слияния с режимом способны вызвать к жизни плеяду истинных гениев. Если допустить, что чудовищные крайности вроде фашизма и сталинизма бесповоротно отошли в прошлое с появлением Интернета и исчезновением «закрытых обществ», тенденцию к усилению государственной власти можно было бы назвать здоровым консерватизмом. Он бы вполне всех устроил — глядишь, и Родину бы полюбили, и культура бы поднялась. Но как раз с консерватизмом сегодня серьезные напряги.

Лояльность как трагедия

Дело в том, что именно в силу монструозности российского государства любые борцы с этим государством априори воспринимаются здесь как герои и мученики, а стало быть, истинный патриотизм — спокойный и честный труд на благо Родины — по определению выглядит занятием малопочтенным. Пропаганда времен ранней перестройки, тоже ведь массивная и тоталитарная по своей природе (настолько пошлая временами, что многие молодые завербовались в коммунисты «от противного»), успела внушить стране сугубо диссидентский идеал гражданина. Любой борец с государством стал восприниматься как национальный герой. Конечно, все это быстро схлынуло, но первый шок от перестройки был таков, что увиденное и услышанное тогда врезалось в память навеки. Сотрудничество с властью у нас до сих пор считается постыдным. Виноваты в этом не столько застойные годы с их почти повальным стукачеством и столь же повальным кухонным инакомыслием, сколько вторая половина восьмидесятых, когда из городских сумасшедших в одночасье лепили героев сопротивления.