Миньона Яновская - Вильям Гарвей Страница 14

Наоборот, если сердце мышца, способная на активные самостоятельные движения, то, исходя из того, что все кровеносные сосуды выходят из этой мышцы, логически напрашивается вывод: сердце своими сокращениями выталкивает, а не присасывает кровь, и этими сильными выталкиваниями сообщает ей движение на весь дальнейший путь. Сердце — это центральный орган всего движения крови в организме.

Как мы увидим дальше, правы оказались те, кто считал сердце мышцей.

Учеником и последователем Везалия, преемником его по кафедре анатомии Падуанекого университета был знаменитый итальянский хирург Иероним Фабриций. Занимался он анатомией и эмбриологией — наукой о развитии плода, едва только зачинавшейся в то время. Фабриций восстановил аристотелеву сравнительную анатомию и физиологию, пользуясь своим оригинальным методом: он сравнивал между собой голоса и движения животных, ища определенных закономерностей. Как эмбриолог, он внес значительный вклад в науку: установил сходство и различие в развитии и строении яйца, зародыша, зародышевых оболочек акул, птиц, млекопитающих; сравнительное исследование эмбрионального развития целого ряда позвоночных он первый описал с такой полнотой. Как анатом, он сделал ряд открытий в строении уха, глаза, гортани. И самое главное — он описал венозные клапаны — заслоночки, которые через определенные расстояния прикрывают отверстия вен. Для чего они существуют, Фабриций так и не понял. Он считал, что заслоночки регулируют движение крови от сердца; на самом же деле они являются непреодолимым препятствием для такого движения и позволяют крови течь по венам только в сторону сердца.

Разберись Фабриций правильно в своих наблюдениях, он тоже был бы на пути к другому открытию — открытию кровообращения. Стало бы понятно, что раз кровь течет по артериям от сердца, а по венам — к сердцу, значит где-то артерии сообщаются с венами, кровь из них переходит в вены; значит она вовсе не потребляется на периферии вся, без остатка — одна и та же масса крови движется по тем и другим сосудам, которые представляют собой не две, а одну сосудистую систему.

Но этот знаменательный вывод не был сделан. Час его еще не пробил.

Тем не менее, описание венных заслоночек обогатило анатомию еще одним важным открытием.

А открытия в шестнадцатом веке следовали одно за другим. Новые факты не лезли в рамки старых воззрений, это создавало невообразимую путаницу, из которой ученые пытались высвободиться совершенно негодными средствами: вместо того чтобы отстаивать новые самостоятельные взгляды, каждый анатом и физиолог пытался перекроить на свой лад теорию Галена.

В анатомии и физиологии наступил полный хаос.

Запутался в нем и крупнейший итальянский ученый, реформатор ботаники Андреа Цезальпин. Авторитет древних так прочно держал его в плену, что он не смог сделать правильных выводов из собственных правильных наблюдений.

Цезальпин заметил, что при перевязке вены вздуваются на участке, более отдаленном от сердца. Казалось бы, чего проще: кровь скопляется ниже повязки, значит и течет она снизу вверх, а не наоборот?! Но как примирить это обстоятельство с учением Галена?

И Цезальпин начинает рассуждать. Рассуждает он длинно и путано и в конце концов возвращается к старинной теории Аристотеля: кровь восходит к верхним частям тела и возвращается к нижним, подобно приливам и отливам… Это по венам. А по артериям? По артериям, стало быть, движется «теплота». Правда, Цезальпин считал, что «теплота» переходит из артерий в вены и таким путем достигает сердца. Иначе говоря, по венам от сердца течет кровь и по тем же венам к сердцу движется «теплота».

Так одна путаная теория нагромождалась на другую. Противоречия и неясности с каждым новым открытием не уменьшались, а увеличивались. Чтобы выпутаться из них, нужно было начисто отрешиться от старых воззрений, свергнуть незыблемый, продержавшийся столько веков авторитет Галена и дать новую, совершенно самостоятельную теорию. Одного ума и таланта для этого было мало; нужна была еще смелость, даже самоотречение.

В области медицины такого человека в шестнадцатом веке еще не было.

Итак, подведем итог. Гален доказал, что в артериях течет кровь, хотя и с «духами»; Везалий разоблачил ошибку Галена об отверстии в сердечной перегородке; Сервет и Коломбо открыли легочное кровообращение, хотя и не знали, что оно часть общего круга; Фабриций описал венные клапаны, не подозревая их истинного назначения.

Фактов накоплялось все больше и больше, но идеи по-прежнему властвовали галеновские. Все еще путешествовал из теории в теорию мистический «дух», все еще продолжали считать, что кровь движется по венам от сердца и потребляется организмом, все еще не были окончательно закрыты «поры» в сердечной перегородке…

Таково было положение в анатомии и физиологии к моменту поступления Вильяма Гарвея в Падуанский университет.

Падуанский период

На второй год пребывания Гарвея в Падуе в Риме состоялось сожжение Бруно. Иероним Фабриций, учитель и друг Гарвея, скупо говорил о Ноланце…

Восемь лет назад, когда Бруно только что вернулся в Падую, в доме Виченцо Линелли собрался цвет падуанского ученого общества. Бруно любил такие сборища — тут можно было завести интересный спор, поговорить с просвещенными людьми. Пинелли пригласил и Фабриция — Бруно собирался обсудить с ним некоторые свои соображения касательно функции крови…

Когда Фабриций рассказывал о Бруно, в тоне его чувствовалось не только сожаление о трагически погибшем человеке и ученом, но и какое-то скрытое предостережение, смутная тревога за судьбу любимого ученика. Два года тесного общения открыли ему неспокойную, ищущую, сомневающуюся душу Гарвея. Фабриций понимал: этот ничего не примет на веру, до всего будет докапываться сам и, если уж в чем-нибудь сумеет убедить себя, ни перед чем не остановится, чтобы защитить добытую истину.

А Вильям, получив, наконец, возможность заняться опытами, с головой ушел в науку.

Философ Бэкон, ставший позднее близким другом и пациентом Гарвея, писал:

«Наша задача — начертать в уме людей отражение вселенной, — копию мира, каков он есть на самом деле, а не такого, каким его воображает тот или иной философ, согласно внушениям одного лишь собственного разума. Нашей единственной надеждой является возрождение наук, то есть преобразование их на основании строгого и точного опыта».

Из философов, пожалуй, Бэкон первый понял значение метода в научных исследованиях. Он утверждал: гениальность многих древних философов была затрачена бесплодно, направлена по ложному пути, потому что у них отсутствовал настоящий метод исследования.