Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик... Страница 14

А еще во время застолий на маму мою нередко накатывал приступ чадолюбия, и тогда незамедлительно отлавливался я, вечно вертящийся под ногами и вечно всем мешающий, притискивался к маминым округло-уютным коленям, и сверху на меня вдруг накатывала такая мощная волна материнского первобытного чувства, что мне делалось маленько дурно.

Мать обцеловывала меня, шептала на ухо какие-то грубоватые нежности, а сама между тем глядела не на меня, а поверх моей головы, ища одобрение в глазах гостей и легко его находя, потому что только с одобрением и можно было глядеть на столь безусловное проявление первородного чувства, и не важно, кто перед вами — корова с теленком, лошадь с жеребенком или женщина с ребенком…

И в такие моменты я с легкостью и полной готовностью забывал все-все обидное. И моя ответная любовь была беспредельной. Впрочем, в том возрасте я и так, несмотря ни на что, любил мою мамочку существенно больше, чем все остальное человечество. И мои душевные раны рубцевались моментально, так что, казалось, не оставалось ни малейших следов. Однако пришло время, и старые раны дали о себе знать. Так, говорят, всегда бывает со старыми ранами, если они, конечно, были достаточно глубоки.

Но в детстве я любил мать, не умея заглянуть в будущее, обиды копить вовсе не помышлял, однако они почему-то сами собой копились. К тому же, наверное, я был более раним, чем иные, если угодно, нормальные дети. Потому что порой ранили меня до самой моей сердцевины такие вещи, которые мало кого вообще трогают.

Не представляю, откуда это взялось — возможно, лет двести назад какой-нибудь аристократ какую-нибудь свою холопку испортил, — но требовательность моя к предмету обожания, то есть к матери, по стандартам нашей местности была совершенно непомерной. Хотя, конечно, никаких моих требований никто никогда не слышал. Но я периодически закатывал истерики, причина которых так и осталась не ведомой никому, — не мог же я сказать, что превнесенное мамой матерное слово для меня во сто крат больнее ремня, поскольку от ремня мое видавшее виды тело болит самое большее два дня, а от матерного слова моя уязвимая душа страдает, самое малое, две недели.

Забавно, однако примерно так же я однажды отреагировал на мамину жалкую попытку испробовать косметики — ну, не вписывалась косметика в мое тогдашнее понимание прекрасного, ибо представлялась атрибутом падшей женщины, как, скажем, и папироска…

Однако хватало же ума держать язык за зубами, понимал небось — стоит проговориться, и враз за психа сочтут. Тем более что и без этого психом не раз обзывали. Кто? Конечно же, мать.

А отец ничем таким явно не страдал. Хотя поначалу, возможно, было и в нем что-то такое, да мать это самое «что-то» быстренько выполола, как вредный сорняк, у меня же он уцелел, видимо, по недосмотру…

Инициатором всех наших перемещений в пространстве был, повторяю, отец. Он подыскивал географический пункт, гонял туда на рекогносцировку, готовил место для грядущей высадки на неведомый, хотя и вполне обитаемый, остров. А нам лишь оставалось следовать его зову.

И я до времени терялся в догадках, как оно так получается, что отец, имеющий столь низкий рейтинг в семье, такое важное дело решает практически единолично, а маме с бабушкой остается только, ропща и стеная, вязать узлы, распродавать или бесплатно раздавать иной скарб, который нет смысла перемещать на большое расстояние — транспортные расходы явно перекрывали остаточную стоимость вещей.

Терялся я в догадках, но потихоньку стал догадываться. И когда стал взрослым, догадки переросли в уверенность — это мы в основном от общественного мнения убегали, ибо общественное мнение в малых человеческих поселениях да по отношению к отдельным категориям граждан — страшная вещь. В силу чего гражданину, имеющему право ношения рогов, настоятельно не рекомендуется подвизаться на ниве народного образования. Равно как и супруге его. Вот если бы они развелись, как гордые и принципиальные люди, тогда бы — другое дело.

После Заводопетровского посреди лютой зимы очутились мы на малой железнодорожной станции уральского севера, которая, вопреки мрачным, как всегда, пророчествам бабушки, встретила нас куда гостеприимней, нежели предыдущее местожительство, с которым лично я расстался без всякого сожаления, из-за малого возраста не умевший еще привязываться к неродным людям и тем более какой бы то ни было местности.

Станция, которая звалась Карпунино, встретила нас невероятным изобилием электричества, такого количества бесплатного электричества мы не видели нигде, кроме областных центров, поэтому глухой таежный поселок при станции мама сразу сравнила с Москвой, в которой пока еще не была, но знала, что там, вне всякого сомнения, свет экономить не могут.

В оставленном же Заводопетровском с электричеством было туго — его давали на несколько часов в сутки, а розетки запрещались вовсе, вместо них ушлые аборигены делали некую штуку, которая вворачивалась в патрон вместо «лампочки Ильича» и называлась «жуликом» в отличие от самодельного предохранителя, который именовался «жучком».

На новом месте мы были тотчас поселены в новую двухкомнатную квартиру свежесрубленной из бруса двухэтажки, в ней даже стены еще не были оштукатурены по причине спешки и дефицита песка, однако обещание когда-нибудь устранить недоделку, разумеется, имелось. Кроме того, туалет с выгребной ямой был заколочен большими гвоздями, поскольку грунтовые воды стояли вровень с кромкой дощатого «урыльника» — предмета, отдаленно напоминающего унитаз и снабженного для убедительности длинной жестяной воронкой вроде рупора, посредством которого таежный ветер иной раз воспроизводил замысловатые авангардные мелодии, до дрожи пугая счастливых новоселов, пока те наконец не сообразили, в чем дело, и не начали состязаться в придумывании шуток на сей счет.

Разумеется, туалетная проблема тоже считалась временной, но если учесть, что во дворе имелся просторный, добротно сработанный и окрашенный известкой дощатый нужник, то было абсолютно очевидно — если даже стены когда-нибудь оштукатурят, грунтовые воды все равно не победить никому.

Впрочем, очевидно это было лишь взрослым людям, а мы с сестрой пока еще верили любым обещаниям, тем более исходящим, в конечном счете, от партии и правительства, правдивость которых сестра уже проходила в школе и кой-когда делилась наиболее ошеломляющими знаниями со мной.

Время показало, что скептицизм взрослых был более оправданным, чем наш оптимизм.

И тем не менее это было наше первое автономное жилище, впервые мы были почти настоящими его хозяевами, и хотя обитатели дома согревались в стуже так же автономно, то есть имея для этого обыкновенные дровяные печи, зато электричества в квартирах было — залейся…