Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей Страница 14

Вряд ли это просто «пояснение», как толкует запись И. Андроников, к стихотворению «Дерево». Достаточно сказать, что это единственное завещание Лермонтова (не считая стихотворений под таким названием), — других-то не было вообще. Пусть оно писано юношей, в романтическом «мрачном» настрое духа да еще под любовными парами, пусть это скорее лирический и творческий завет, нежели формальное завещание, но чем оно недостовернее тех, что заверяются каким-нибудь нотариусом? Это — обет поэта перед своим даром и завет близким людям, коли обещанное не будет исполнено.

Вид засохшей яблони, под которой, когда она была в цвету, цвела и его любовь, — зримый образ исчезновения жизни, чего представить себе и с чем примириться Лермонтов никак не мог.

И деревце с моей любовьюПогибло, чтобы вновь не цвесть;Я жизнь его купил бы кровью, —Но как переменить, что есть?

Ужели также вдохновеньеУмрет невозвратимо с ним?Иль шуму светского волненьяБороться с сердцем молодым?

Нет, нет, — мой дух бессмертен силой,Мой гений веки пролетит,И эти ветви над могилойПевца-страдальца освятит.

Так или иначе, завещание его почти исполнилось: хлопотами бабушки, прах поэта после Пятигорска перезахоронили в Тарханах, совсем неподалеку от засохшей яблони, о которой он писал…

Лермонтов заклинал словом свое бессмертие, но сомнения еще долго не оставляли его:

«Одна вещь меня беспокоит: я почти совсем лишился сна — бог знает, надолго ли; не скажу, чтобы от горести; были у меня и большие горести, а я спал крепко и хорошо; нет, я не знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит». (из письма к с. А. бахметевой, 1832.)

Мысль о смерти, о совершенном уничтожении, о ничтожестве — и человечества в целом, и своего поколения, и своем — не покидает Лермонтова.

Ужель единый гроб для всехУничтожением грозит?..…………………………Теперь я вижу: пышный светНе для людей был сотворен.Мы сгибнем, наш сотрется след,Таков наш рок, таков закон;Наш дух вселенной вихрь умчит…

В конце 1830 года, чуть ли подряд, он пишет три стихотворения о смерти.

В сырую землю буду я зарыт.Мой дух утонет в бездне бесконечной…

Одиночество, прощание с любовью, безнадежность… бесконечная бездна, что так близка… — вот что на душе у юноши, который любуется, словно бы напоследок, закатом, горящим огнистой полосою.

И в следующем стихотворении он снова мог бы — до бездны бесконечной — утонуть в расхожих образах романтизма, как вдруг в нем пробилось русское, простонародное, чего, казалось бы, никак нельзя было ожидать в шестнадцатилетнем юноше-«барчонке»:

Оборвана цепь жизни молодой,Окончен путь, бил час, пора домой,Пора туда, где будущего нет,Ни прошлого, ни вечности, ни лет;Где нет ни ожиданий, ни страстей,Ни горьких слез, ни славы, ни честей;Где вспоминанье спит глубоким сномИ сердце в тесном доме гробовомНе чувствует, что червь его грызет.Пора. Устал я от земных забот.

Пора домой… доме гробовом… — то ли по наитию сказано, то ли песню крестьянскую в селе услышал, — но как это по-русски!.. Недаром в народе и гроб-то зовут домовиной, домовищем. (Тут припоминается крестьянская песня про перевозчика-водогребщика, что «на старость запасла» матушка Александра Твардовского: «Перевези меня на ту сторону, / Сторону — домой», то простодушное и высокое прощание с земной жизнью, что потрясает в его цикле «Памяти матери».)

Юноша Лермонтов, разумеется, на самом деле еще далек от расставания с землей, он просто-напросто изнемогает в «самолюбивой толпе», среди «коварных» дев, изнемогает — от стихийной силы собственных чувств, такой могучей, что она приносит только мучения.

И, наконец, третье стихотворение «Смерть» — «Ласкаемый цветущими мечтами…».

Здесь, впервые для себя, Лермонтов затрагивает тему сна во сне (во всей мощи гения он воплотит ее в конце жизни в своем шедевре «Сон» — «В полдневный жар в долине Дагестана…»):

Ласкаемый цветущими мечтами,Я тихо спал, и вдруг я пробудился,Но пробужденье тоже было сон…

В двойном обмане сновиденья ему чудится собственная смерть — и, находясь «между двух жизней в страшном промежутке надежд и сожалений», он никак не может понять:

…как можно чувствовать блаженствоИль горькие страдания далекоОт той земли, где в первый раз я понял,Что я живу, что жизнь моя безбрежна…

И тут, пробуждаясь в новом сне, он словно оказывается в новом своем существовании:

И через мгновенье снова жил я,Но не видал вокруг себя предметовЗемных и более не помнил яНи боли, ни тяжелых беспокойствО будущей судьбе моей и смерти:Все было мне так ясно и понятно,И ни о чем себя не вопрошал я,Как будто бы вернулся я туда,Где долго жил, где все известно мне,И лишь едва чувствительная тягостьВ моем полете мне напоминалаМое земное, краткое изгнанье.

Загробный мир, а вернее, будто бы знакомая ему вечность представляется «бесконечным пространством» — оно вдруг с великим шумом разворачивает перед ним книгу, где он читает свой, начертанный «кровавыми словами», жребий:

«Бесплотный дух, иди и возвратисьНа землю…»

Здесь и далее Лермонтов снова, хотя и в несколько других красках, рисует ту же картину, что и в стихотворении «Ночь. I». Многое повторяет дословно, но космос, открывающийся в бесконечном пространстве, показывает шире и зримее:

…вдруг пред мной исчезла книга,И опустело небо голубое;Ни ангел, ни печальный демон адаНе рассекал крылом полей воздушных,Лишь тусклые планеты, пробегая,Едва кидали искру по пути.

Теперь уже не боязнь полного забвения и вечности, где ничто не успокоит, как в «Ночи. I», терзает его, но — «отчаянье бессмертия». — И вновь, «жестокого свидетель разрушенья», он дико проклинает и отца, и мать, и всех людей, и ропщет на Творца, «Страшась молиться»: