Павел Лукницкий - Сквозь всю блокаду Страница 146

По мере чтения списка среди собравшихся усиливались рыдания, возгласы возмущения, отчаяния и мольбы, но безучастный староста продолжал читать:

«Тимофеев Василий, Тупицын Василий, Цапкина Анна, Амосов Александр, Кежова Александра, Секизын Михаил… Все! Шестнадцать человек! — удовлетворенно закончил староста. — Каждому взять котелок, ложку, две пары белья, подушку, одеяло, продуктов на три дня. Предупреждаю: если кто вздумает уклониться или бежать, пеняйте на себя, придут немцы, расстреляют ваши семьи, а деревню сожгут. Вопрос ясен? Собрание объявляю закрытым. Расходись по домам!..»

Всю ночь не спала деревня. Всю ночь разносились стенания матерей, негодующие голоса мужчин. Несколько стариков, не дожидаясь рассвета, отправились в волость, таща за собой коз и овец, чтоб умолить волостного не продавать их дорогих детей немцам.

Волостной взял приношения, обещал обмануть коменданта, сказал:

«Только пусть придут в Струги Красные, а там уж сговорюсь с немцами, сделаю!»

Волостной лгал. Но ему не хотелось отказываться от овец и коз.

Утром 18 мая, нагрузив жалкий скарб на подводу, обреченные на каторгу юноши и девушки, провожаемые населением деревни, двинулись по узкой лесной дороге. В деревне Хредино народ простился с ними. Дальше идти всем было опасно. Пошли только ближайшие родственники.

К двенадцати часам дня печальная процессия подошла к станции Струги Красные. Огромная площадь была заполнена людьми, пришедшими из других деревень. На путях стоял длинный эшелон — телячьи вагоны. Вооруженные автоматами немцы ровно в полдень стали загонять отправляемых в эти вагоны, отрывали цеплявшихся за своих детей стариков и старух, отгоняя их плетьми и прикладами. Задвинулись двери вагонов, защелкнулись висячие замки. Гудок паровоза был заглушен рыданиями сотен людей. Поезд тронулся…

Деревня сложила печальную песню об этом дне, Она поплыла над лесами Псковщины:

…Сошью платьице себе я в талию,Был весной набор, набор в Германию,Был весной набор, — уж снеги таяли,Тогда девочек наших отправили……Все знакомые с ими прощалися,Слезами горькими обливалися.Поезд тронулся, колеса забрякали,Тут по дочкам матери плакали…

Вскоре в лесах района организовался первый партизанский отряд. Вся оставшаяся в деревне Залазы и в других деревнях молодежь пошла в партизаны. Ни один немецкий карательный отряд не мог с тех пор пробиться к восставшим против ига насильников деревням. Партизаны вели жестокие бои и сохранили свои деревни до прихода частей Красной Армии. Волостной старшина Федор Быстряков был пойман партизанами, судим и повешен в деревне Лежно.

Со дня ухода того печального поезда прошло двадцать месяцев. Несколько дней назад в деревню Залазы вступили усталые от преследования бегущего врага красноармейцы. А сейчас я беседую в избе со старой колхозницей Ольгой Ефимовной Тюриной. На столе лежит десяток открыток с марками, изображающими ненавистного Гитлера. На каждой открытке стоит штемпель: «Густров. Мекленбург», и штамп германской цензуры. Открытки написаны карандашом, беглым неровным почерком. И в каждой открытке неизменно повторяется все одна фраза: «Живу хорошо, кормят хорошо, хозяева хорошие». Эта фраза стандартна, как печатный штамп. Больше ни слова не говорится в открытках о жизни несчастной девушки Нины Тюриной. И только раз сумела девушка намекнуть, какова ее жизнь. «Я жива…» — написала она, и зачеркнула написанное, и написала дальше: «Я пока еще жива… Я живу хорошо, но опухли ноги…»

А неизбывная тоска пленницы так и льется из других присланных ею строчек:

«Дорогая мамушка, я очень рада, что вы еще все там живы и здоровы. Получишь письмо, что с того свету, и рад и не знаешь, что сделать. И с радости или с горя поплачешь, — вы-то хотя на своей стороне, а я-то где-то далеко залетевши от вас, и не вижу, и не слышу вашего голоса уже пятнадцать месяцев. Поглядела бы на вас, хоть с высокой бы крыши…»

Ольга Ефимовна плачет. И, все рассказав о дочери, сквозь слезы заводит рассказ о своем сыне Коле, который вместе с партизанами бил немцев, не допустил их к деревне Залазы и сейчас, раненный, лежит в госпитале.

И сквозь слезы старая колхозница улыбается:

— Сынок у меня герой… Да и Нинка моя не покорится немцам, в неволе умрет, а не покорится. Уж я-то знаю, — не видать мне моей любимой доченьки!

Плачет старая колхозница, и не найти таких слов, чтоб обнадежить и утешить ее…

В тридцати километрах от Пскова, на берегу извилистой глубоководной многорыбной реки Черехи, между леспромхозом и веселой деревушкой Белая Гора стояли три нарядных дома, окруженных многолетним тенистым парком. Осыпались желуди с могучих дубов, пьянящий аромат распространяли цветущие липы. От реки и до опушки хвойного леса ширился парк, а вдоль реки до деревни Рыбиха, что в километре от этих трех домиков, тянулись яблони и акации яблоневого питомника. За рекой по склонам горы разбегались строения совхоза Симанское, а на десяток километров в окружности дружно жили колхозники многочисленных деревень. Были коровы и овцы у каждого, были поросята, и куры, и пчельники, были приусадебные участки, возделанные тщательно и любовно. Кленовые и ясеневые аллеи укрывали густой тенью шоссе, ведущее к Пскову, и проселочные дороги, по которым колхозники в свободные дни выезжали к реке Черехе, чтоб закинуть невода в спокойную воду, чтобы с песнями, на лодках навестить закадычных приятелей из соседней деревни…

В тех трех домах, ярко белевших сквозь зелень листвы, выказывавших сквозь нее свои красные железные кровли, помещалась отлично оборудованная Быстроникольская сельская больница. Был в ней опытный врач, она славилась по всей округе, в нее приезжали лечиться даже из районных центров Славковичи и Карамышево.

У совхозных рабочих заработки были отличные, закрома и амбары у колхозников ломились от запасов, от всякой снеди, — мирный, благополучный край был полной чашей добра и довольства…

На военном грузовике подъезжаем мы к этому краю сейчас. От леса до леса, что тянется, обводя горизонт, мы видим пустыню в белом саване снега. Если не знать, что здесь было, не поймешь ничего. Мало ли на свете безжизненных, пустынных пространств? Но вот на берегу реки Черехи, возле шоссе, сразу за сожженным мостом, мы видим странную крепость, злобно глядящую на все четыре стороны света.

Центр этой — с круговой обороной — крепости составляют два — белый и серый — дома, словно камуфлирующие себя под цвет туманов и снежной пустыни. На полтора километра вокруг бесчисленными черными точками торчат из-под снега пни. Внешний, шириной в три метра, пояс проволочных заграждений обводит всю крепость, размыкаясь только против шоссе воротами, составленными из двух башнеобразных могучих дзотов с амбразурами для орудий.