Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 148

28_____

Опять почти без денег. На «совр<еменной> музыке» была куча знакомых. Насилу вспоминаю, кого когда звал, куда обещал. Был Св<ятополк->Мирский, Трубников. Нурок сказал, что В<аль-тер> Ф<едорович> болен, значит, не проник в замок, как я того боялся. Но на концерт он пришел. Пошли с ним и 2-мя грациями в «Вену», куда пришел Сомов и вдруг откуда-то Сережа, было не плохо. Сережа получил уже «Руно». Т. к. кроме кофею я пил еще вино, то заснул хорошо. Ах, умереть бы; перебираю, чего мне жаль: ничего, ничего, раз Наумов отходит.

29_____

Утром не выходил и не писал, так болтался; пришел Сережа, вышли вместе, заехав к нему посмотреть «Руно»; Блок пишет о мне очень трогательно{912}. На концерте опять была куча знакомых. Очарователен Le Sueur, очень интересен. Поздно приехал и Серг<ей> Павлович. Нувель болен. Забежали с Нуроком к нему и поехали к Бенуа, где знали быть и Дягилева. С ним я возвращался, разболтав, конечно, все: он, кажется, ревнует меня к Маврину. Ах, Наумов, Наумов, что-то выйдет из всей этой каши, не мной ли заваренной?

30_____

Письмо, крайне расстроенное, от Наумова: бедный мальчик! Что с его бедным умом без equilibre[300]. Был у больного Валечки, беседовали о В<икторе> А<ндреевиче>; у Жеребцовой был Иованович, ноты оставил, «Луч» прекратился. Камень с плеч, но денег не доплатили. По-моему, Гарт живет со своим мальчиком; они пили чай вместе и сунули один стакан поспешно на окно. Ремизовых не застал; купил пастилы, пахнущей одеколоном, и поехал домой пить чай. Читал Пушкина, ходил, мечтал; так стало тяжело; пошел к М<арье> П<етровне>, которая одна была дома: просто хотелось уйти от слез к кому-нибудь. Попросила поиграть «Куранты». Приехали девы; М<арья> П<етровна> проворчала: «Черт принес», я удалился. Но так скорбно и страшно было одному, что я, слыша голоса, опять к ним попросился. Сидели, рассказывали о прошлом, о пожарах, о родных, о Нижнем, о гадалках: я успокоился. Я не могу быть один иногда. Выдержать бы карантин.

31_____

Проснулся страшно поздно с головной болью. От швейцара записка: «просят быть в лазарете Инж<енерного> училища» в 4½ ч. Хотел заехать к Мясковскому, вдруг приходит какой-то военный; думал, не начальство ли В<иктора> А<ндреевича>, оказывается, пристав, по поводу «3-х пьес». Пошел пешком, зайдя к Шалье заказать цветок Ел<изавете> Ник<олаевне>. В лазарете был его брат, очень мне понравившийся; В<иктор> А<ндреевич>, не хотевший говорить при больных, поехал в приемную, но, услышав там посетителя, поехал обратно. В белье, халате он мне казался дальше и почти не желанен, но и не трогателен, как простые больные. Опять выехали, говорили часа 1½ о необходимости выбора, рассудительно и сухо, он был неприятен; последние его слова были: «Все будет по-старому, но Вы будете знать, что выбор сделан. Вы понимаете, что я говорю?» Я сухо его поблагодарил и вышел нерадостный. Обедал, пошел к Нувелю, было приятно сидеть и болтать, что-то от пушкинской прелести. Голова болела. У Каменского была куча поющих гостей, à qui mieux mieux[301]. Играл «Куранты». Ехал назад с Чеботаревской, денег ни сантима. В<иктор> А<ндреевич> как-то отходит, и возвращается легкость. Наумов, очевидно, хочет совещаться с Гофманом. Напрасно, но мне это все равно. Ходят сплетни обо мне и Дягилеве. Quel farce[302].

1_____

Письмо от Руслова — вот судьба!{913} Ходил к Сомову — нет дома; зашел к Сереже: Гофман выходит, это надо принять к сведению. После обеда зашел к Чичериным — нет дома. Зашел к Гофману, бывшему у меня и оставившему книгу. Пополнел, спотыкающаяся походка, вид идиотический, ненужные лжи о свадьбе{914} и т. д., все очень подозрительно: что может советовать этот будущий паралитик юноше sans equilibre[303]? Зашел к Вяч<еславу> Ив<ановичу>, там эта баба Минцлова водворилась{915}. Вяч<еслав> томен, грустен, но не убит, по-моему. Беседовали. Мои мысли к будущему. Валечка прислал трогательное серьезное письмо, чтобы я не играл Наумовым.

2_____

Завтракал у Чичериных, уговорился обедать у них в свои имянины. Заезжал к парикмахеру, за папиросами, конфетами etc. От Сомова и Ремизова письмо{916} — не придут, от Валечки и Наумова — благодарит за то, что написано во втором письме. Не зная еще, что в тот же час он назначил Нувелю свидание на понедельник, я был очень обрадован. Приплелся Тамамшев, приехал Сережа, пришли гимназисты. Они все хотят ко мне приводить разных юношей; что же, в час добрый; описывали мне кандидатов: красивый, из хорошей семьи и т. д. Сидели долго. Нужно бы их звать поодиночке. Покровский, несмотря на мордальонность, очень мне нравится.

3_____

Приглашение от Зинаиды{917} письмо от злосчастного Павлика{918}. Заезжал к Renouveau, счастливому будущим свиданьем, ревную несколько, хотя и легок. У Сомова посидел, пил чай, играл Adam. Приехала сестра, просила к 11-ти в лечебницу. Поднялся к Иванову, где была Чеботаревская, читал стихи, понравившиеся ему sub specie mortis[304]. Спустился, затопил печку; писать ли? Да, да, конечно. Долго ждали Мих<аила> Як<овлевича>, поехали к Палкину, тотчас встретив там Белого. Пили, ели, было не плохо, был приятный один из румын. Очевидно, В<иктор> А<ндреевич> решил делать очередь, или он хочет решительно объясниться с Валечкой? Посмотрим.

4_____

Ясный, ликующий день. Зимнее солнце так хорошо бы дробилось на окладах темной часовни. На минуту заехала Варя с девочками и мужем. Поехал к Валечке, оказывается, еще раньше В<иктор> А<ндреевич> звал его в училище, чтобы выслушивать важное, но тот не приехал. Ретроспективной ревности я не питаю, тем дальше от меня этот юноша, желающий всех осчастливить. У Изабеллы была Зинаида, какая-то жидовинка и господин. Оттуда поехали к Дягилеву, где были его отец, брат с женой и Маврин. С<ергея> П<авловича> я не дождался. Письмо от Лемана, больше ничего; поехал к Каратыгиным разбирать новые сборники фр<анцузских> песень. Великолепная луна, звезды, я свободен, весел, хотя и без денег, все более и более мне нужных.

5_____

Такое же солнце, сижу дома. Обедала глухая Маклецова. Перед грациями заехал к Renouveau выслушать отчет, оказавшийся довольно плачевным: незначительность разговора, холод, кокетство, внешняя любезность, стена. В<альтер> Ф<едорович> был в мрачной меланхолии. Я утешал его, чувствуя себя почти исцеленным. Свидание у них на субботу. Que le bon Dieu les bénisse![305] Болтали, играли Cimarosa. У Венгеровых была зеленая скука. Сомов пел, Изабелла играла, Зинаида говорила глупость за глупостью, я читал, Валечка хандрил. Чудные ночи, гулять бы, кататься, пить вино с тем, кого любишь на время. Дягилев говорит, что Руслов — некрасив, но мне часто нравятся рожи больше красавцев{919}.