Илья Крупник - Струна (сборник) Страница 15

– Никиту ненавижу. Наше международное лицо уронил. Иосифа Виссарионовича все ругают по-всякому, а он был – власть. Власть! Городских ненавижу. Я б москвичам ничего не давал. Это для показухи только – всё в Москве есть в магазинах. Города портят людей.

Наверняка он хочет, но прямо виду не подает, чтобы написали с него положительного героя.

– Вот на Севере – самые герои. Которые – «если надо, так надо».

И рассказывает, как 130 километров нес в сельскую школу 150 тетрадей. 130 километров!

Потом – как анекдот: в 45-м получил по карточкам, принес домой легкий табак с гильзами. А хозяйка квартирная, коми, решила, что чай, и заварила. Гости приходят, а он: «Ешьте, ребята, всё у хозяйки, но чай не пейте». Хозяйка так обижалась (он смеется, живот его колыхается), что сам чай не пьет, у соседки молоко берет. У соседки…

И все же признает:

– Эта категория людей под ружьем культуру принесла и дороги тут строила. Вся Ухта из них теперь, всё начальство из них. А из оперов были и «враги».

(До сих пор так представляет волны посадок.) Прекрасный человек, у которого пятеро детей.

Он познакомил меня с бывшим секретарем райкома, который сам всё тут рушил когда-то, а теперь хранитель музея коми.

– Райком не помогает. Ничего, они молодые еще, они еще дозреют…

Хмурый подозрительный старик. Рассказывает, как три года был секретарем окружкома комсомола у самоедов (ненцев), ночью снилась всё время соль. Даже не хлеб, его тоже не было, а соль.

– Утром проснешься, весь подбородок в слюне.

Зимой, помню, смотрю: женщина под санями, без памяти, рожает. Ворвался в чум, кричу: зима ж, зима! А они – нельзя в чуме. Выхватил наган и стреляю вверх. Сам перегородил чум: на одну половину хозяев, на другую роженицу и старуху беззубую к ней – помогай.

Он-то сам – коми. И показывает мне музей, где собрано всё, что было у предков в прежние времена: самодельные горные лыжи, на которых по Уралу ходили, самодельные охотничьи ботинки – кыты, охотничьи чулки – лач и так далее, так далее, очень много старинных предметов. Я всё записываю подробно. Интересно.

Еще в Ухте я разговаривал с таким же энтузиастом-коми Терентьевым, он добывает отовсюду всякие сведения о жизни коми в прошлые времена, разную статистику. Мечтает написать когда-нибудь историю Печорского края. Прирожденный краевед. «Вот выйду на пенсию…», а самому-то сорок с небольшим, и он инженер по гидроресурсам. Но для души – руководит обществом охраны природы.

Снова я в Ухте.

Стоят белые ночи. Просыпаюсь от солнца в три часа и опять засыпаю. Юлия всё нет…

Сплю я плохо. Живу не в одноместном, в двухместном номере с толстым жизнерадостным, сопящим, храпящим представителем строительного министерства стариком Музыкантовым, который всюду звонит по телефонам, и жизни мне нет.

Наконец, уехал, слава те господи.

– Опять я! – радостно наутро объявляет мне, появляясь в дверях, всё тот же товарищ Музыкантов. По-видимому, он и есть дьявол. – Самолеты не ходят. Вернулся.

С Элей были мы и на нефтяной шахте. Об этом не буду. А вот что видел в окрестностях: бурили там раньше скважины и не закрыли. А нефть-то сочится. Весной летят утки, видят темное озеро на белом снегу и садятся. И погибают.

(Юлия с ребятами я не дождался. Он получил для партии оформленный вертолет, т. е. главную, конкретную бумагу, подписанную командиром авиаотряда. Эля будет его ждать, я попрощался с ней и уехал в лосевый заповедник, там присоединился к энтомологам, с ними поплыл по Печоре. В рассказе «Дверь» есть некоторые детали этого путешествия.

С Элей и Юлием мы не прерывали нашей дружбы. В Москве собирались поначалу у Юлия, потом у Эли и у нас дома.

Юлий уехал в Тюмень, скончалась Эля. Но наша дружба не потерялась в прошлом. Письма из Тюмени, телефон, не забылось ничего: Юлий, еще студент, поит меня из ведра водой с марганцовкой, Эля приезжает в Ухту. И всё так осталось, остается в моей душе.)

Семь островов

Я возвращаюсь в прошлое.

Я сижу у костра на острове Харлове.

Разогреваю кашу из концентратов и кипячу чай. Для всех. 31-го, т. е. завтра, должен прийти пароход.

Все ушли: надо всё-таки кольцевать тупиков, этих «северных попугаев», у которых широкие красные клювы, и живут «попугаи» в норах, а не на скалах.

Только я остался. Я прыгнул с валуна на валун два дня назад. На земле! Не на скалах. Левая нога моя в бутсе подвернулась. По-видимому, это вывих. Ступня побаливает, но терпимо. Я лечу ее теплой водой, потом перевязываю бинтом. (В Мурманске в травмпункте оказалось: сломаны плюсневые кости. Домой поехал в гипсе и на костылях.)

Тихо кругом. Очень тихо. Я один. Я смотрю на почти что прозрачные языки огня, думаю, я давно это думаю. Похоже, я приблизился, приблизился, наконец, к основному закону, как я считаю, закону Сохранения Искренних Чувств.

Всё, что искреннее, не исчезает. Нет.

Всю нашу жизнь мы излучаем чувства во Время-Пространство, но то, что лживое, – то слабое, оно рассеивается бесследно. И только искренние чувства сохраняются вовек.

Я потом отдал этот закон моему герою из повести «Жизнь Губана». И это он говорил:

– Весь мир над нами и под нами полон Сохраненных Искренних Чувств.

27/IV – 2015 г.

Повести и рассказы

Хромой бес в Обыденских переулках

История из московской жизни начала 80-х годов XX века

Глава первая

О том, как все могли погибнуть

Когда-то, когда был я еще подростком, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, я видел в Калуге пещеру Лихтвейса или Лейхтвиса. Не помню, как точнее это: Лихтвейса или Лейхтвиса, но вывеску нарисованную я помню хорошо, на ней были люди с рогами и страшные совы. Заплатили недешево по тем деньгам, двадцать пять копеек за вход, спустились по ступенькам, а там все напоминает пещеру. Стены мрачные, полутьма, люди сидят на лавках, показались странными в таком свете. Потом свет погас совсем, по пещере стали бегать разноцветные лучи, то усиливаясь, а то тускнея. И вот уже, как в трубу, объявил в глубине голос: «Начинается сенсационное представление!»

Перед нами вдруг из далекой темноты вылетела белая-белая бабочка. Она летит прямо на нас, разрастается с каждым взмахом, она превращается в громадное насекомое! Бабочка, она летит в лицо, издавая непонятные громкие звуки, и пролетает над самыми головами…

Но вот издалека появляется желтый свет, и к нам бежит, рыча, с оскаленной пастью тигр. Увеличивается, увеличивается огромного размаха пасть с кинжалами-клыками. Чудище, полосатый тигр, он бросается на нас, и люди на лавках кричат от страха, а он с ревом пролетает выше нас, и посетители вздыхают с облегчением.

Так они и шли тут, показательные сеансы: бежали слоны на нас, бежали со вздыбленной шерстью львы, бежали человекоподобные, человекообразные обезьяны. При перемене света сменялись звери, птицы, индейцы-великаны и негры-дикари, они замахивались на нас дубинами.

Это было, правда, в незапамятные времена, но самая первая – бабочка, а не слоны, не тигры, не великаны, ко мне приходит иногда во сне. Так на меня в молодости пещера подействовала.

И этой ночью тоже увиделась бабочка, как разрастается, как превращается она в этакую интересную женщину в очень легких одеждах… Но сразу толстая тетка рядом со мной, и вот понимаешь ты, что это тоже сон, стала рассказывать, как они с мужем в Турции содержали гарем.

От такой ее необъятной и пропотевшей «Турции», от горючих слез, она все плакала отчего-то надо мною, я и проснулся у себя в комнате один, конечно, на своей, а не на пещерной кровати.

Но только крупные слезы на меня капали явно, они были горячие наяву, и, может, от этого по комнате клубился пар.

Кровать у меня стоит в углу; впереди, прямо перед глазами, четырехстворчатое окно едва не во всю стену, на улице еле светает, и мечутся там, гнутся, рвутся в цветочном длинном ящике, словно от урагана, засохшие растения. А тут, в комнате, под плафонами-рожками, которые свисают над столом, и справа, от стенки – белый пар…

– Павел Захарович, а Павел Захарович?! – уже слышен мне голос Юры, соседа, он стучится, открывает дверь, он всовывает оробевшую свою голову. Ему страшно, он меня зовет: – Павел Захарович! Просыпайтесь, вставайте, пожалуйста, Павел Захарович!

В коридоре свет, и теперь я вижу, как капает у меня с потолка без конца из кривых трещин, а по правой стенке наискось льет, как из ведра, вода.

Я нащупываю руками на стуле рубашку, она мокрая, тереблю, тереблю брюки, тяну к себе пальто, оно здесь, на мне, на кровати поверх одеяла, ночью мне холодно.

– Скорей, – молит Юра меня. Он стоит уже над кроватью и пальцем вздергивает то и дело к переносице очки. – Скорей, Павел Захарович!..

Уже и мне понятно, что это вовсе не квартирное обычное – соседи залили сверху. Это совсем другое: вот-вот на нас рухнет потолок.

Раньше случалось иной раз – в коридоре и над уборной просачивалась вода, когда чертов Мибис Николай Алексеевич, верхний жилец, из 5-й квартиры, я зову его Чибис, отмывал в раковине на общей кухне рыбешку, которую ловил с набережной удочкой, до отказа раскручивал кран и уходил к себе в комнату подремать, а вода непременнейше переливалась на пол, и я колотил им в трубы на потолке уборной костылем, чтобы он проснулся наконец поскорее.