Анатолий Найман - Рассказы о Страница 15

Возвращаясь к передаче. Произносить Солженицына собравшиеся на ТВ категорически не хотели. Буковского так и не произнесли. Не было такого – или, скажем, был, но на правах Белки и Стрелки. Милых примет времени, увы, сгинувших в просторах ближнего космоса – кому что сейчас говорят их имена? Солженицына пришлось все-таки выдавить из себя один раз, в дальнем, скороговоркой пролепетанном придаточном на пару с Сахаровым. Типа: …какового, конечно, Альсандр-Исаича отнесем к иномыслящим – в противовес Андрей-Дмитричу, который, конечно, несравненно большую сыграл, да-да, роль, да-да, ярчайший, что спорить, представитель как кремлевских либералов, так и, да-да, этих… Не нужен им был для шоу на заданную тему Исаич: назови его и можно шоу закрывать и объявлять концерт по заявкам. И Буковский не подходил. Какое-то не для круглого стола, не для воротничков от Армани бесстрашие, обзывание райкома партии зоосадом, уходы подворотнями от топтунов, какие-то чудовищные инъекции галоперидола по методе ведущих психиатров, голодовки, обмен на чилийских генсеков. Не к нашим дням все это вело, и никак не смотать было в один клубок ни с кремлевскими, ни с либералами. Так что заменили его на Горбаневскую, просклоняли ее доброжелательно пару раз, однажды совсем дружески назвали Наташей. Жаль, не было самой, могла бы придушить пение с первых нот, пошло бы их представление по-другому.

Я догадывался, кого они кличут крем-либералами: Черноуцана (реальный человек, но как бы и целая порода черноуцанов по классификации Ламарка) и прочих, это само собой; «Вопросы философии», «Проблемы мира и социализма», хитромудро вынесенный в Прагу. Но моего грузинского знакомого в этом списке не ждал. А они – запросто, и не один раз, и по имени-фамилии, и только по имени. Это засветилось, как штамп ОТК: вранье.

Я так и думал с самого начала. Телевизор даже технически, по способу передачи изображения вранье. И чтобы несколько человек, говорящих каждый свое, манипуляциями распорядителя оказались в согласии, вранье. И наконец само сопоставление тех, кого бросают в «воронок», камеру, зону, с теми, кто на «Чайке» пролетает под аркой ворот Кремля, вранье. И все-таки я оставлял процент на сомнение, приличные на вид сошлись господа. Но когда донесся из пыльного, душного, пластмассового чулана телестудии звук его имени, крестьянского, рыцарского, древнего, нежного, я знал наверняка: все вранье.

Но продолжал смотреть. Потому что там оказались двое знакомых мне с давних времен, один достаточно близко. А я был уже, как любили говорить среднекультурные женщины в моем детстве, сильно в возрасте, старик, я мог уже никогда не услышать об этих двоих, если не посмотрю.

К тому же на этих трех каналах в самые последние годы появились еще два ток-шоу, одно с ведущим, похожим на конферансье, и одно мелодраматическое. Приглашенные на них набирались из того же круга, что и на те два. И мне пришло в голову, опять-таки по старости, по слабоумию, по готовности смешивать в одно не связанные между собой вещи, что все эти красноречия по одну сторону стола неведомо как соединятся сейчас. И там будет уже, два умножить на четыре, восемь, а то и больше знаемых мною с давних-давних пор, можно сказать, всю мою жизнь, персонажей. Мое поколение. Что я в последний, может быть, раз с ним встречусь. И прощусь.

Я печень загубил на нашем поколенье.

Строчка – дешевка. Но хотя бы не постмодернизм. На отвращении к постмодернизму я загубил желчный пузырь. А про печень придумал, только чтобы снять патоку-патетику. А также примеряемую на себя мглу, которая очертаниями один к одному судейская мантия. Хитон из реквизита ханжонковского ателье «Русьфильмь».

Потому что, если по-честному, то —

С печалью я смотрю на наше поколенье.Его прошедшее иль пусто, иль темно.Ему и больно и смешно.И матерно грозят ему в окно.

Что оно мне? Сплошная чужь. Почти абстракция. Забыть – и думать забыть. А сижу в машине, жду человека – позвонил, что привез посылочку из города Лондона. Машинально взглядываю в зеркальце заднего вида. Пустая субботняя улица, цветочный киоск, и возле него сорокалетний грабит моего ровесника. Ровесник высокий, седой, богемистый. Пиджак на нем на размер больше, как бы накинут, свисает, обшлага завернуты – и волосы густые ветерок туда-сюда колыхает. А сорокалетний в прикиде обыденном типа кэжуал его обхлопывает, тискает, лезет то за спину, то за пазуху. И – чтó мне седой, а выхожу из машины. Просто смотрю. Даю сорокалетнему знать, что смотрю. Метров с пятнадцати. Ровесник мой, вижу, датый, и этим вся сцена, и добродушное невнимание к амикошонским действиям второго, и эти действия и амикошонство, и сам грабеж объясняются. Гоп-стопник замечает меня, круто ко мне разворачивается, быстро подходит, лицо подносит к моему вплотную, и – ась, вась, не понял, что-то хочешь сказать, отец? что-то показалось? чем-то недоволен? С ихней блатняцкой скоростью, и не исключено пыряние ножиком. Или битой по стеклу машины. (Где у него бита?) Или камнем. (Где камень на заасфальтированной улице?) Тут появляется человек с посылочкой. Тот возвращается к клиенту, боковым зрением вижу, что операцию заканчивает удачно, останавливает машину, сажает его, на другой уезжает сам. Открываю посылочку, в ней мои письма к дружку, который в Лондоне, а когда-то был в Ленинграде. Письма лет за пятьдесят, и он их мне возвращает, в зеленом полиэтиленовом пакете «Макдоналдс». Без приписки, без ничего, разве что не с плевком. Лет уже двадцать был мной недоволен. Еще одна встреча с поколением.

Первую с ним встречу знаю только из рассказа старших – матери и тети. На загаженной, тесной, днем детской, вечером подростково-молодежной, к ночи молодежно-взрослой и во все времена суток алкогольно активной площадке на Загородном рядом со Звенигородской, куда с улицы ведут ступеньки вверх – шесть? семь? – сижу я трехлетний с трехлетней же девочкой. На земле, в углу, образованном внешней гипсовой оградой и фанерной стенкой сарайчика, где под замком хранятся метлы, лопаты и грабли. Крепко упираемся друг в дружку смежными боками. Играем, что я муж ее дочери и только что в первый раз вошел к ним в комнату. Она мне медленно, чтобы я ничего не упустил и все понял, говорит: «Дорогой Володя. Посмотри вокруг себя. Запомни раз и навсегда. Все, что ты здесь видишь… твоего… нет… ничего. Запомнил?» Меня зовут не Володя, но мне нравится, что я Володя. Я говорю: запомнил. «Повтори». Говорю: что видишь – твоего ничего. Она объясняет, что это она, мать моей жены, говорит «твоего», а я должен сказать «моего». Говорю: моего ничего. Она: «Раз и навсегда». Я: раз и навсегда.

Через тридцать лет, на столетие Ленина, выпивая в компании, составленной сплошь из моего поколения, и уже не безымянных, как девочка, а половину и сейчас могу вспомнить, я рассказываю историю. Будто бы в пионерлагерь, где я болтался по путевке тетиного профсоюза, приезжал старый большевик, кадровый рабочий, лично знавший вождя революции. И его жену Надежду Крупскую, и самое главное, его тещу Лилиану Крупскую. По его словам, Лилиана, когда они втроем – она, дочь и зять – въезжали в Кремль, сказала: «Дорогой Володя. Посмотри вокруг себя. Все, что ты здесь видишь… твоего… нет… ничего. Запомнил?» И будто бы Ленин ответил: «Никогда, мама, я вам этого не забуду». И в двадцатом году собственной рукой приписал ее имя к расстрельному списку. С мотивировкой «за религиозное воспитание детей».

Я рассказал. В каких местах надо, посмеялись. Не самой истории – не больно она была смешная, – а тому, что я всю эту муру выложил, бесстрашно и вызывающе, как будто мне хоть бы что, а они хоть бы что, бесстрашно и вызывающе выслушали. Через два дня вызывают по телефону на Литейный. Там в коридорах я обнаруживаю опять-таки наше поколение: очень занятых, возможно, даже перегруженных работой моих ровесников. Встречаю, правда, и других, пожилых, седых, но они удивления не вызывают, поскольку они и есть Литейный. Как амуры на лепных потолках Эрмитажа. А что свое мое родимое поколение – вот это неожиданно, не был готов. Свои – хотя и с внешностью такой, что я ни одного из них никогда не видел, но мог. И увижу завтра на остановке, не опознаю. В частности, и у двери кабинета стоит свой, берет мой пропуск, гостеприимно манит за собой внутрь.

Точнее, своя. Женщина. Но такая непривлекательная, что пол просто ни при чем. Кургузенькая, личико куда-то вбок и сморщенная. Однако одного с нами всеми поколения. Начинает, как всегда, от Адама. Сказал бы, и Евы – если бы, повторю, не была такая, судя по Рубенсу и даже аскетичному Мемлингу, чужая ее внешности. Наконец, подъезжаем к Ильичу и его чувихам. Вот у нее лежат две телефонограммы – показывает мне, – что я выступил с особо циничной клеветой на самое святое. Было?.. Я говорю: волынить, как вы, не собираюсь, отвечаю мгновенно и легко: не было. Не выступал, не клеветал, а почти дословно пересказал воспоминания соратника Ленина, рабочего-путиловца, который сообщил мне, как и всей пионерской дружине, такой факт… Имя-фамилия соратника?.. Не запоминающиеся, говорю, лучше вам справиться в архиве пионерлагеря… Почему вы утверждаете, что факт реальный?.. Привык доверять старым большевикам… А если он по возрасту выжил из ума?.. А Лилиана, говорю. Вы знали, что мать ЭнКа Крупской зовут Лилиана? Я, например, не знал.