Юрий Сушко - Марина Влади, обаятельная «колдунья» Страница 15

Самым главным было — не совершить ошибку с выбором исполнительницы центральной роли. Одна за другой отпадали кандидатуры. Следом за Брижит Бардо были забракованы Катрин Денев, Мирей Дарк и Аннет Стройберг, затем приглашенная из Америки Джейн Фонда. Не устроила создателей фильма и итальянская красавица Моника Витти. Окончательный выбор пал на Марину Влади.

Но тут уже у Марины возникли сомнения: а стоит ли связывать себя кабальным (хотя и чрезвычайно выгодным) контрактом сразу на пять фильмов? «Я не хотела превращаться из колдуньи в маркизу, — говорила она. — Это же клеймо на всю жизнь! Меня смущала перспектива становиться актрисой одной роли». Да и творческий потенциал режиссера-постановщика, с ее точки зрения, оставлял желать лучшего. И, наконец, основное препятствие — Марина не испытывала никакого желания встречаться на съемочной площадке и уж тем более изображать перед камерой безумную любовную страсть к своему бывшему мужу, который собирался играть графа Жоффрея де Пейрака. Хотя, как профессионал, она без труда справилась бы с этой «сверхзадачей». И, возможно, ее Анжелика наряду с Марианной, тоже стала бы символом Франции…

Но, повторяла Влади, «меня совершенно не интересовала эта милая и красивая роль». Она предпочла иное кино: «В это время я стала работать с Годаром, так что это совсем другой мир…»

Что же до Робера, то он без раздумий с головой окунулся в красивые киноприключения и по завершении сериала «Анжелика» даже стал подшучивать над свалившейся на него популярностью: «На моей могильной плите, видимо, высекут профиль графа де Пейрака».

С годами Оссейн все больше отдалялся от кинематографа, предпочтя театральные подмостки. В конце 1960-х годов он отклонил выгодные контракты и, захватив с собой лишь бритву и зубную щетку, уехал в провинцию, знаменитую шампанскими винами. Его режиссерским дебютом в Народном театре Реймса стало «Преступление и наказание», которое положило начало так называемой «оссейнографии» — социальному и культурному феномену, особому творческому почерку, соединившему в себе элементы театра, кино, а также достижения звуко— и светотехники и еще бог весть чего. Довольно быстро ему удалось войти в число тех, кого назвали «русской гвардией парижской сцены», — наряду с Арианом Мнушкиным и Питером Бруком. «Кому, как не нам, вечным кочевникам, рисковать в столь опасном ремесле, как театр», — стал говорить Роберт Андреевич Гуссейнов.

Затем свои опыты он перенес в Париж, возглавив театр «Мариньи». На огромном помосте Дворца спорта он поставил спектакли — исторические фрески о великих персонажах — Цезаре, Наполеоне, Марии-Антуанетте, Шарле де Голле… «Народный режиссер республики», как его назвала театральная критика, поставил «Дантона и Робеспьера», «Отверженных», «Собор Парижской Богоматери», «Юлия Цезаря», «Необычный подвиг броненосца „Потемкин“» и другие представления. Особый успех выпал на долю «Человека по имени Иисус», который побил все рекорды по количеству зрителей. Идеи его постановок — Справедливость и Милосердие, Права человека и Честь, Насилие и Вера… оказались жизненно необходимыми сотням тысяч людей. «Свобода или смерть» — так назывался спектакль, поставленный им к 200-летию падения Бастилии. Дела давно минувших дней? Оссейн отвечал по-своему, превратив зрителей в членов клуба якобинцев, в депутатов Конвента. Эбер, Сен-Жюст, Карно сидели среди парижан — и трибунами становились обитые велюром кресла…

Марина с любопытством наблюдала за театральными поисками Робера. Тем более что в некоторых постановках в качестве музыканта-аккомпаниатора принимал участие их сын Пьер. Но особого восторга от «оссейнографии» она не испытывала, оставаясь сторонницей классической эстетики театра.

«Расставались мы достаточно болезненно, — подводил итог Оссейн, — но раны уже зарубцевались. Мы — близкие друзья. Иногда перезваниваемся…»

«Le Lit Conjugal» — «Королева пчел»

— …Они улетали, а мы оставались на земле. Теперь все наоборот: они там, в земле, а я вот в небесах…

Марина не узнавала Жан-Клода. В начале их знакомства Бруйе без устали шутил, балагурил, производя впечатление никогда не унывающего оптимиста. Сейчас он был грустен и сентиментален.

— Во время войны я служил на авиабазе Райяк на Ближнем Востоке. Оттуда через Иран наши летчики из эскадрильи майора Тюляна в конце 42-го года переправлялись в Советский Союз, чтобы воевать с фашистами. В первом составе эскадрильи было 14 летчиков и почти 60 авиамехаников. Увы, в их число я не попал по причине юного возраста и полного отсутствия летного опыта. Помню, мы, когда провожали их, кричали: «Вперед, райяки!» Кстати, «райяками» (по имени нашей базы) их потом называли и русские, когда в России создали эскадрилью «Нормандия-Неман»… Наши летчики были настоящими асами. Я гордился знакомством с ними. Альбер, Дюран, Лефевр… Их называли «три мушкетера», ведь они же были гасконцами…

— Как и ты? — улыбнулась Влади.

— Ну да, как и я! — К Жан-Клоду вернулось прежнее расположение духа. — Позже меня перевели в Габон, там я закончил специальные летные курсы и был зачислен в эскадрилью Артуа. Но повоевать так и не пришлось… Марина, а не выпить ли нам?

— Почему бы и нет? — Марина легко согласилась.

Едва Бруйе поднял руку, тут же подпорхнула стюардесса и, выслушав пожелания «большого босса», удалилась. Буквально через минуту она появилась вновь, уже с подносом, на котором красовалась бутылка красного вина и два бокала.

— Может быть, немного сыра? — спросил Жан-Клод.

— Конечно.

Бруйе кивнул стюардессе и поднял бокал, глядя в глаза своей соседки.

Он появился в салоне самолета, когда все пассажиры уже сидели на своих местах и дисциплинированно пристегивались ремнями безопасности. Марина мельком взглянула на нового попутчика, отметив его добротный легкий костюм, аккуратную прическу, приятный дорогой парфюм, темные глаза, доброжелательную улыбку, и не стала возражать, когда он, обратившись к ней: «Вы не против, мадам?», опустился в соседнее кресло.

Полчаса, может быть, минут сорок лета, а ей казалось, что они знакомы давным-давно. Он был внимателен, предупредителен, а главное — искренен в своей заботе о попутчице, был откровенен, рассказывая о себе, остроумен, и — слава богу! — не произносил ни слова о кино. Вначале Марину удивило и даже несколько задело это неузнавание, но чуть позже она поймала себя на том, что ей приятны его комплименты как женщине, а не киноактрисе, недосягаемой звезде, волей провидения оказавшейся рядом. И почувствовала, что даже случайные прикосновения локтя ее даже чуть-чуть волнуют…