Иван Дроздов - Разведенные мосты Страница 15

— Ладно, если когда встречусь с ним, передам. Он всякие стихи писать может, весёлые — тоже.

В октябре 1994 года в Первом Медицинском университете на кафедре, где был заведующим академик Углов, отмечали его девяностолетие. Было много гостей, собрались едва ли не все светила ленинградского медицинского мира. Говорили речи, юбиляру подносили цветы, подарки. Наступил момент, когда и он должен был сказать слово. Фёдор Григорьевич оглядел зал, подумал и… начал читать поэму Лермонтова «Хаджи абрек». Поэма большая, и прочёл её Фёдор Григорьевич без запинки. Не знаю, как на кого, а на меня так это чтение подействовало сильнее, чем самая яркая речь. Впервые я ощутил, что человек не только может жить долго, но и до глубокой старости сохранять ясный ум и сильный характер.

Читал он, конечно, на память и ни разу не сбился, ничего не напутал, — он как бы демонстрировал гостям и коллегам возможности человеческого мозга, его способность до глубокой старости сохранять всё наработанное и запечатленное за многие годы.

И вот уж совсем недавно, когда возраст Фёдора Григорьевича склонился за девяносто девять, мы, члены областной писательской организации, собрались в его служебном кабинете. Он, как и всегда, горячо обсуждал наши вопросы, давал советы и во всех делах обещал принимать живейшее участие.

Сказать, что это всё нас удивляет, мало; пожалуй, каждый из нас, глядя на этого человека, невольно задумывался и о себе, о том, что одному семидесяти нет, а он уж перестал писать, во всём разуверился и на это-то вот собрание его прийти едва уговорили; другой потребляет спиртное, курит и в свои неполные шестьдесят едва таскает ноги. Так что же это такое — старость, бодрость духа, счастье?.. Кто держит за хвост судьбу свою, а кто, не дотянув до пенсии, выпустил из рук вожжи и плывёт по течению. Кто сотворил гору полезных дел, а кто всё время куда-то стремился, пыжился, бил себя в грудь, а теперь вот оглянулся назад, а там ничего и не видно. Жизнь пролетела беззаботной птицей иль проползла несмазанной телегой, а когда пришло время итожить — за душой-то ничего и нет.

Мысли, думы… Ну, может быть, и не совсем такие, а иные, но все равно похожие на вот эти, невольно рождаются в голове при виде такого великана. Его ученик профессор Николай Николаевич Соколов как-то мне сказал: «Если бы Фёдор Григорьевич не сделал в медицине ничего другого, а только разработал бы методику хирургического лечения сердечного клапана, он и тогда бы имел право на благодарную память потомков. А ведь он сумел сказать своё слово в пяти разделах отечественной хирургии».

А я бы к этому добавил: «Если бы Фёдор Григорьевич и не подвинул отечественную медицину в этих пяти разделах, а только бы разработал методы лечения легких и написал бы книгу «Рак лёгкого», ставшую учебником для студентов-медиков всего мира, он и тогда бы заслужил самую великую благодарность потомков».

Да, Фёдор Григорьевич сотворил ещё и этот подвиг, за что и получил высшую награду того времени — звание лауреата Ленинской премии.

После ужина мы идём гулять. Нас трое: Фёдор Григорьевич, Эмилия Викторовна и я. Посёлок Комарово большой, назван в честь жившего когда-то здесь большого русского учёного академика Комарова. Здесь и сейчас живёт много учёных, и среди них академик-астрофизик Кирилл Яковлевич Кондратьев. Мы тоже с ним знакомы, можно даже сказать приятели. А вот переулок, в котором живёт наш знаменитый композитор Соловьёв-Седой. Проходим мы и мимо дачи писателя Неручева, генерал-лейтенанта в отставке, бывшего прокурора Уральского военного округа. Он пишет рассказы о преступниках, о том, как военные следователи, его подчинённые, раскрывают их преступления.

Дачный посёлок Комарово — мекка ленинградских интеллектуалов, знаменитостей. Некогда эти места были южной стороной Финляндии, как бы курортной зоной этой северной холодной страны. После известной советско-финской войны он стал северной стороной ленинградской округи, но тоже сохранил значение своеобразного курорта. Я люблю бродить по его улицам и переулкам, любоваться деревянными дворцами бывшей финской аристократии, а теперь нашей элиты. Здесь рядом Финский залив, и если ветерок дует со стороны моря, то мне кажется, я слышу, как дышит морская стихия.

После прогулки мы некоторое время сидим у камина, а затем расходимся по своим комнатам. Я сижу за письменным столом и вижу, как далеко за ограду усадьбы льётся свет из кабинета Фёдора Григорьевича. Он тоже сидит за письменным столом и продолжает рабочий день. Он у него длится с девяти часов утра до одиннадцати вечера. И так всегда без каких-либо сбоев и перерывов. Я, к примеру, люблю в середине дня после обеда прилечь на диван, почитать, а то и соснуть час-другой. Фёдор Григорьевич днём никогда не ложится. В этом отношении он не приемлет стиль жизни Уинстона Черчилля, который подолгу отдыхал днём и даже лёжа принимал министров. Впрочем, его не осуждает. Как-то я заговорил с ним об этом. Он сказал: «Черчилль так устроен, такова его конституция». И затем, помолчав, добавил: «Это неважно, кто и как работает, отдыхает, — важно, каких результатов человек добивается».

Наблюдая за образом жизни Углова, я вспоминал другого замечательного человека, и тоже академика — Терентия Семёновича Мальцева. Я не так хорошо его знал, но, работая на Урале собственным корреспондентом «Известий», встречался с ним и даже жил у него в сельском доме по несколько дней. Он тоже трудился от зари до зари и не отдыхал днём. Его сверстники, давно переставшие работать, говорили ему: «Ты, Терентий, какой-то двужильный. Откуда силы у тебя такие берутся?..»

Я много размышлял над природой этих феноменов, замечал у них некоторые общие черты характера и образа жизни. Самое главное, что я в них заметил: они доброжелательны и никогда не «пылили», то есть не ссорились, не бранились, никого ни в чём не уличали; они сохраняли спокойствие в любых ситуациях. А между тем, Фёдора Григорьевича его супруга Эмилия Викторовна частенько обвиняла в каких-то мелочах, на что Фёдор Григорьевич обыкновенно со снисходительной улыбкой говорил: «В этом доме всегда и во всём виноват один человек — это я».

И Углов, и Мальцев мало ели, не курили и не потребляли спиртного. По-моему, и тут заключалась главная разгадка их феноменальной работоспособности и долголетия. Мальцев в девяносто лет трудился; работал он бригадиром полеводческой бригады в своём родном селе Мальцево. Что же до Углова, он и в девяносто девять лет почти каждый день пешком без палочки ходит на работу. Не могу свидетельствовать точно, но, как я слышал от его сотрудников, он до сих пор в отдельных случаях оперировал больных. Мой давний знакомец, работник его клиники и любитель всё подвергать сомнению, на этот счёт говорил: «В девяносто пять — да, он сам делал операции и по несколько часов стоял у операционного стола, но сейчас… По-моему, он участвует в операциях, подаёт нужные советы, а уж в особо ответственных местах и сам берёт скальпель».