Бо Грёнбек - Ханс Кристиан Андерсен Страница 15

Наконец, его незрелая поэзия все же обладала некоторыми интересными качествами.

Но каковы бы ни были естественные причины интереса к нему со стороны его покровителей, все же следует признать, что ему необыкновенно повезло и что он легко мог погибнуть. У него были все основания благодарить судьбу за свое спасение.

Много-много перетерпеть

Разные люди помогали неопытному Андерсену в Копенгагене, некоторые увидели в нем проблески поэтического дарования; Рабек взял на себя инициативу добиться для него королевской стипендии, но организовал помощь и проследил, чтобы она принесла результаты, Коллин.

Статский советник Йонас Коллин был одним из самых деловитых и влиятельных высших сановников Дании. Благодаря своему усердию, работоспособности и честности он пользовался неограниченным доверием Фредерика VI, который обращался к нему за советом по всем возможным административным и культурным вопросам. В качестве депутата по финансам он заседал в верховном финансовом органе страны{34}, а кроме того, ему постоянно приходилось брать на себя другие обязанности, что он делал с неистощимой энергией и интересом. Он был всегда очень занят, но не настолько, чтобы отказывать в посещении людям, которые искали его совета и помощи. Он не разделял дела на более важные и менее важные; если только он был уверен, что это пойдет на пользу Дании, он готов был приложить любые усилия.

Когда в 1822 году Рабек горячо рекомендовал сделать что-нибудь для молодого автора пьес, Коллин понял, что имеет дело с талантом, который нельзя зарывать в землю, и немедленно начал действовать. А он не привык останавливаться на полдороге. Он не только добился для Андерсена стипендии, но также взял на себя обязанность вести его финансы и следить, чтобы протеже выполнял свой долг и хорошо учился.

Андерсен скоро увидел, что дела его в хороших руках. Еще до решающего собрания дирекции театра 13 сентября он нанес визит Коллину, чтобы замолвить слово за свою пьесу «Солнце эльфов», но встретился лишь с учтивым чиновником. Когда все было решено, он снова обратился к Коллину, на сей раз в его доме на Бредгаде; теперь Коллин вел себя гораздо любезнее, и Андерсен понял, что отныне нашел в его лице по-отечески заботливого помощника и друга. «Пишите мне откровенно, что вам будет нужно и как у вас идут дела», — сказал Коллин, и Андерсен отправился в предназначенную ему школу с ощущением того, что наконец обрел под ногами твердую почву.

В субботу 26 октября 1822 года он прибыл в маленький городок Слагельсе и остановился на постоялом дворе. На его расспросы о городских достопримечательностях хозяйка ответила: «Библиотека пастора Бастхольма и новый английский брандспойт». Она могла бы добавить: старый церковный склад у западной стены церкви св. Михаила — небольшая постройка XVI века, в которой почти два столетия помещалась классическая гимназия, где обучались такие известные датчане, как писатели Йенс Баггесен и Ингеман и актер К.Н. Росенкилле{35}, но с 1809 года она использовалась для других целей. Гимназия теперь располагалась на Бредгаде, и там Андерсен наутро посетил маленького толстого ректора Мейслинга, который любезно принял его и в тот же вечер вместе с несколькими другими учениками пригласил к себе домой, где Андерсен не преминул прочесть «Солнце эльфов» и «Привидение на могиле Пальнатоке». Возможно, это было несколько навязчивое предисловие к совместной работе с незнакомым ему ректором, но Андерсен не привык сдерживаться, когда что-то его переполняло, а что могло быть интереснее на свете, чем его собственная поэзия.

Впрочем, на другой день началась проза жизни. Андерсена определили во второй класс и посадили за парту как раз посредине класса, где его длинная, худощавая фигура странным образом выделялась на фоне маленьких мальчиков. Впервые за много лет он снова сидел на школьной скамье.

Нелегко было перейти от жизни вольной пташки в столице к строгому распорядку гимназии, где часы и обязанности были расписаны с утра до вечера, и нередко до позднего вечера. К тому же ему пришлось с головой окунуться в целый ряд предметов, которые он совсем или почти совсем не проходил: латынь, греческий, история, геометрия, география; о геометрии он слыхом не слыхал и не имел ни малейшего понятия, как найти на карте Копенгаген. Он принялся с неистовым старанием и энергией наверстывать упущенное и добросовестно учил уроки, но, конечно, поначалу не справлялся с этим морем разнообразных больших и маленьких фактов. Как трудно ему приходилось, понимал лишь замечательный преподаватель закона божьего Квистгор, неизменно с ним приветливый, в то время как другие учителя далеко не всегда проявляли расположение к необычному ученику. Как вскоре выяснилось, хуже всех оказался ректор, который в первый вечер был очень любезен.

Этот педагог со славой Герострата обладал незаурядными филологическими способностями, был кандидатом теологии и доктором философии, переводил греческую и латинскую поэзию, Шекспира, Гёте и Гоцци, а кроме того, издал грамматику испанского языка. В течение ряда лет он преподавал в гимназии Метрополитен в Копенгагене, а в возрасте 35 лет был назначен ректором в Слагельсе, незадолго до поступления туда Андерсена. Это был необычайно принципиальный педагог, известный своей строгостью и дотошностью, и, по мнению многих, он навел хороший порядок в гимназии, которой руководил. Тем не менее это был человек очень трудный в общении, вспыльчивый и неуравновешенный, раздражительный и капризный. Едва ли его можно назвать хорошим педагогом. Он совершенно не понимал молодых людей и не старался их понять. В гимназии Метрополитан его не любили ни коллеги, ни ученики. Упоминавшийся выше Й.М. Тиле, у которого он преподавал греческий, пишет в своих воспоминаниях: «Из этого ничего не могло получиться с таким учителем, как доктор Симон Мейслинг; ему скучно было преподавать, и потому он развлекался тем, чтобы при каждом удобном случае сделать нам учебу как можно неприятнее. Он не упускал повода поиздеваться». В Слагельсе он не ладил с учителями; как пишет Андерсен, он со всеми обращался «очень höhnisch»[24], и многие ученики страдали от его тирании. Конечно, это был не самый подходящий человек, чтобы вести по пути к знаниям такого своеобразного юношу, как Андерсен, и ситуация создалась крайне плачевная. Чувствительный ученик вскоре начал так его бояться, что, отвечая урок, не мог собраться с мыслями, а Мейслинг всегда готов был высмеять его перед товарищами. Часто Андерсен в душе просил господа, чтобы пожар или другое стихийное бедствие помешало ректору дать урок. И все же первый год дела как-то шли, потому что Мейслинг вел занятия в его классе только раз в неделю, по датскому сочинению. Хуже стало, когда Андерсен в октябре 1823 года сдал экзамен (кстати, с хорошими результатами) и перешел в третий класс. Теперь Мейслинг каждый день вел у них греческий язык, и его бестактные и несправедливые придирки стали непомерными. Он изводил своего ученика всеми возможными способами. Андерсен не оставил поэзию и постоянно ощущал в себе потребность писать стихи; так, он написал стихотворение в честь официального утверждения Мейслинга на пост ректора летом 1823 года, но обычно он старался сдерживать себя, потому что Коллин и другие предупреждали его, что подобные занятия мешают учебе. Естественно, Мейслинг очень хорошо знал слабость своего ученика к поэзии и не упускал случая при всем классе использовать это против него. Как-то один из товарищей написал на обложке Гомера, принадлежавшего Андерсену, глупый стишок, Мейслинг увидел его и пришел в ярость. Андерсен попробовал защищаться: «Я не писал этого, почерк не мой!» — «Зато очень в вашем духе, — ответил тот. — Вы глупый юноша, из вас не выйдет ничего путного, вы собираетесь заняться бумагомараньем, когда встанете на ноги, но никто не будет читать ваших писаний, их будут скупать на макулатуру в лавке Сольдина. Вы еще поплачете, верзила эдакий!» В таком тоне он разговаривал всегда. Андерсену приходилось постоянно сносить подобные нападки.