Виктор Петелин - Алексей Толстой Страница 15

В Петербурге, казалось ему, затишье. Но на самом деле антинародная политика русского правительства в последние полгода отличалась особой жестокостью в подавлении революционных настроений. «Борьба с внутренним врагом в полном разгаре, — писал В. И. Ленин в «Искре» 15 октября 1902 года. — Вряд ли когда-нибудь в прошлом бывали до такой степени переполнены арестованными крепости, замки, тюрьмы, особые помещения при полицейских частях и даже временно превращенные в тюрьмы частные дома и квартиры. Нет места, чтобы поместить всех хватаемых, нет возможности, без снаряжения экстраординарных «экспедиций», пересылать в Сибирь с обычными «транспортами» всех ссылаемых, нет сил и средств поставить в одинаковый режим всех заключенных, которых особенно возмущает и толкает на протесты, борьбу и голодовки полный произвол растерявшихся и самодурствующих местных властей!»[2]

Несколько месяцев в Петербурге да и в других городах не было никаких беспорядков. И во всех институтах тоже спокойно. Произошла только одна скверная история в электромеханическом, ставшая причиной забастовки: в стенах института арестовали студента за письмо, в котором он извещал своего адресата о смерти Льва Николаевича Толстого, (тот был на самом деле в это время болен). Студент электротехнического, видимо, написал о смерти Льва Толстого с большой горечью, ругал правительство. Арест в стенах института был нарушением дарованной автономии. Студенты электротехнического объявили забастовку, но характер ее был отнюдь не политический. В технологическом тоже возникли волнения местного значения.

Слухи о новых студенческих беспорядках докатились до Самары, и напуганная Александра Леонтьевна умоляет молодых немедленно выезжать из Петербурга. Алексей писал в ответ: «Пожалуйста вы поменьше верьте слухам о студенческих беспорядках. Их страшно извращают, даже те же студенты. Ты, мама, просила меня приехать тотчас же, если начнутся беспорядки. Этого я не могу сделать раньше чем не сдам репетиции. Но вы ничего не бойтесь. Пока я человек смирный и думаю только заниматься, ибо во всех беспорядках, как еще не коснувшихся меня, ни черта не понимаю. Поэтому, повторяю, бояться вам нечего».

И действительно, Александре Леонтьевне бояться вроде было нечего. Тихо и мирно проходили последние месяцы 1902 года у молодых супругов в ожидании ребенка. Алексей много читал, занимался учебными делами, редко покидал свое семейное гнездо. Женитьба сразу отдалила его от товарищей по институту. Все меньше возникало тревожных вопросов, все чаще задумывался он о разумном покое, дающем благоденствие и счастье. Что там тревоги, борьба, стачки, демонстрации… Вот где счастье — с каждым днем полнеющая жена, разумная книга, уводящая его от конфликтов и противоречий.

Как-то в хорошую погоду ездили в Пулковскую обсерваторию, смотрели звезды. Открылся конкурс в Академию художеств, и он вместе с Юлей внимательно рассматривает выставленные полотна. «Славные попадаются картины, — напишет он домой, — особенно мне понравилась школа учеников Маковского, очень спокойная живопись. Репинская же школа обладает, по-моему, излишней контрастностью и иногда не вполне уместной оригинальностью».

К этому времени относится начало его серьезных раздумий о судьбе матери как писательницы. Присланная ею повесть «Пыль» вызвала у него недоумение. Зачем она ставит его в неловкое положение, прося отнести в журнал явно неудавшуюся вещь? Насколько хороши ее детские рассказы, настолько плоха «Пыль».

Что-то никак не пробьет она себе дорогу в литературе, никак не завоюет признания. Может, беда ес в том, что она чересчур долго работает над своими вещами? И поэтому они перестают быть актуальными, когда наконец выходят из-под ее пера? В основе всех ее сочинений лежит какая-то жесткая тенденция, она учит жить, учит думать, надеясь, что читатели охотно воспримут ее мысли и идеи. А нужно ли учительствовать в литературе, не стоит ли просто показывать людей такими, как они есть, правдиво, без утайки плохого и хорошего в их жизни? Как Лев Толстой, как Чехов и Горький. Они тоже передают свой житейский опыт, их произведения служат познанию жизни, расширяют кругозор, но мораль их ненавязчива, не отпугивает, она глубоко спрятана. Искусство может служить познанию мира, школой жизни, но только ли таким оно должно быть? А разве искусство не может быть развлекательным? Вот та же оперетка… Или хотя бы сказка Шекспира «Сон в летнюю ночь», которую он с удовольствием посмотрел недавно в Александрийском. «Декорации и постановка были чудные, получалась полная иллюзия, — делится он впечатлениями с родителями. — Эльфы — маленькие, совсем маленькие девочки и мальчики, были так костюмированы, что были похожи на цветы, на мухи и т. д. Но что удивительно, так это то что все эти клопы чудно танцуют. Теперь я так полюбил Александринский театр, что думаю почти никуда кроме него не ходить. Опера слишком утомляет, у меня ведь плохой слух и я не понимаю музыки. Посылаю вам карточку Комиссаржевской, моей любимицы. Вот вы пришли бы в восторг от нее…»

ПЕРВАЯ РЕЦЕНЗИЯ

Январское письмо 1903 года из Петербурга в Самару начинается с просьбы о присылке денег: родился сын Юра, расходы увеличились, одна коляска стоит 35 рублей, уж не говоря о других необходимых покупках.

Труднее всего оказалось найти хорошую няньку. Мать Юли, Авдотья Львовна, просила Александру Леонтьевну доставить в Петербург какую-нибудь из своих работниц. Но нянька долго не приезжала, и Толстому некогда было заниматься учебой в институте.

Эх, если б матушка была здорова, частенько думал Алексей в эти дни, от скольких лишних забот она избавила бы его. Уж больно ненадежна она в последние годы. То ноги, то спина, то еще что-нибудь. Если бы она приехала, то можно бы заняться своими делами, а теперь?

Приехал в Питер по делам Алексей Аполлонович. Еще во время рождественских каникул он поделился с Алексеем своей заветной мечтой: взять подряд на постройку в Самаре медицинского института. Алексей тогда поддержал его идею и обещал субсидировать строительство. Да и сейчас Алексей ничего не имел против строительства, но все-таки, вкладывая деньги, он определенно рисковал, имея дело с таким неопытным строителем, как отчим.

Но все же он — за. А Юля — против строительства дома.

Алексею и против желания Юли ничего не хочется предпринимать, и в то же время не хочется нарушать данного Алексею Аполлоновичу слова. До двух часов ночи просидели они, доказывая Юле, что тут риску нисколько нет, что тут скорее можно увидеть обеспечение Юры в будущем. Юля только нервно посмеивалась.