Федор Шаляпин - Маска и душа Страница 15

Я благодарю Бога за эти первые неуспѣхи. Они отрезвили меня одинъ разъ на всю жизнь. Они вышибли изъ меня самоувѣренность, которую во мнѣ усердно поддерживали домашнiе поклонники. Урокъ, который я извлекъ изъ этого неуспѣха, практически сводился къ тому, что я окончательно понялъ недостаточность механической выучки той или другой роли. Какъ пуганная ворона боится куста, такъ и я сталъ бояться въ моей работѣ беззаботной торопливости и легкомысленной поспѣшности. Много разъ впослѣдствiи мнѣ очень хотѣлось спѣть Руслана. Нѣсколько разъ у себя дома, бывало, уже принимался за роль, но когда приходило къ серьезному моменту: «я играю», то я каждый разъ находилъ сотни причинъ уклониться отъ нея. Я чувствовалъ, что въ этой роди что то мнѣ не дается. Не могу до сихъ поръ объяснить, что именно. Я понялъ навсегда, что для того, чтобы роль уродилась здоровой, надо долго, долго проносить ее подъ сердцемъ (если не въ самомъ сердцѣ) — до тѣхъ поръ, пока она не заживетъ полной жизнью.

Послѣ «Секретной свадьбы» мои шансы въ Марiинскомъ театрѣ сильно упали. Мнѣ кажется, что начальство уже готовилось ставить крестъ на мнѣ. Ничего, дескать, изъ Шаляпина не выйдетъ. Ну, да — хорошiй голосъ, но въ серьезныхъ роляхъ или проваливается, какъ въ Русланѣ и Робинзонѣ, или же что-то ужъ больно кривляется. Такъ именно говорили: «кривляюсь».

Изъ чувства справедливости долженъ сказать, что, пожалуй, доля правоты въ этомъ упрекѣ была. Конечно, я не кривлялся. Если бы то, что они принимали за кривлянье, было имъ въ дѣйствительности, изъ меня едва ли что нибудь вышло бы. Такъ бы и остался я на всю жизнь «кривлякой», то есть, актеромъ фальшивымъ, никуда негоднымъ горбуномъ, котораго одна могила исправитъ. А было, вѣроятно, вотъ что. Уже въ то время я чувствовалъ инстинктивное отвращенiе къ оперному шаблону. Такъ какъ самъ выступалъ я не очень часто, то у меня было много свободныхъ вечеровъ. Я приходилъ въ партеръ, садился, смотрѣлъ и слушалъ наши спектакли. И все мнѣ дѣлалось замѣтнѣе, что во всей постановкѣ опернаго дѣла есть какая то глубокая фальшь. Богато, пышно обставленъ спектакль — шелкъ и бархатъ настоящiе, и позолоты много, а странное дѣло: чувствуется лакированное убожество. Эффектно жестикулируютъ и хорошими, звучными голосами поютъ пѣвцы и пѣвицы, безукоризненно держа «голосъ въ маскѣ» и увѣренно «опираясь на грудь», а все какъ то мертво или игрушечно-приторно. И вотъ, когда мнѣ случалось изрѣдка — два-три раза за весь сезонъ — исполнять роли, которыя впослѣдствiи стали моими «коронными» ролями, какъ напримѣръ, Мефистофеля въ «Фаустѣ» и кн. Галицкаго въ «Князѣ Игорѣ», то, стремясь уйти отъ тошнаго шаблона, но не умѣя дѣлать по настоящему хорошо, я безсознательно впадалъ въ нѣкоторый гротескъ. Я, что называется, «искалъ» мою линiю, и не легко, конечно, это мнѣ давалось. Избѣгая шаблонный жестъ я, можетъ быть, дѣлалъ жестъ странный, угловатый.

Приблизительно точно такъ же обстояло у меня дѣло съ Мусоргскимъ, которому я упорно не измѣнялъ, исполняя его вещи на всѣхъ концертахъ, въ которыхъ я выступалъ. Я пѣлъ его романсы и пѣсни по всѣмъ правиламъ кантиленнаго искусства — давалъ реберное дыханiе, держалъ голосъ въ маскѣ и, вообще, велъ себя, какъ вполнѣ порядочный пѣвецъ, а Мусоргскiй выходилъ у меня тускло. Въ особенности огорчало меня неумѣнiе справиться съ «Блохой» — не выходила она у меня до такой степени, что я еще долгое время не рѣшался пѣть ее публично.

Сезонъ мой въ Марiинскомъ театрѣ приходилъ къ концу, а я ничего еще не «свершилъ». Съ печалью я глядѣлъ на близкiй закатъ безплоднаго сезона. Я былъ близокъ къ малодушной потерѣ вѣры въ мое дарованiе. Какъ вдругъ, въ самый послѣднiй день сезона, товарищъ по сценѣ — истинный товарищъ, какихъ въ жизни встрѣчаешь, къ сожалѣнiю, слишкомъ рѣдко — доставилъ мнѣ случай блеснуть первымъ большимъ успѣхомъ. Въ то время довольно часто ставили «Русалку». Хотя Дирекцiя была освѣдомлена, что роль мельника я знаю хорошо и много разъ съ успѣхомъ пѣлъ ее въ Тифлисѣ, но роли этой мнѣ ни разу, ни въ одномъ спектаклѣ не предложили. Басъ Карякинъ былъ назначенъ пѣть мельника и въ этотъ послѣднiй спектакль сезона. Зная, какъ горячо я мечтаю о роли мельника, милый Карякинъ въ послѣднюю минуту притворился больнымъ. Дублера у него не случилось. Дирекцiя, скрепя сердце, выпустила на сцену меня. «Послѣднiй спектакль — Богъ съ нимъ, сойдетъ какъ нибудь».

Ужъ не знаю, какъ это произошло, но этотъ захудалый, съ третьестепенными силами, обрѣченный Дирекцiей на жертву, послѣднiй спектакль взвинтилъ публику до того, что она превратила его въ праздничный для меня бенефисъ. Не было конца апплодисментамъ и вызовамъ. Одинъ извѣстный критикъ впослѣдствiи писалъ, что въ этотъ вечеръ, можетъ быть, впервые полностью открылось публикѣ въ чудесномъ произведенiи Даргомыжскаго, въ трагической глубинѣ его мельника, какимъ талантомъ обладаетъ артистъ, пѣвшiй мельника, и что русской сценѣ готовится нѣчто новое и большое.

Естественно, что послѣ этого нечаяннаго успѣха взглянула на меня нѣсколько болѣе благосклонно и Дирекцiя.

Успѣхъ не помѣшалъ мнѣ, однако, почувствовать, что въ первой сценѣ «Русалки» мой мельникъ вышелъ тусклымъ, и что на первый актъ публика реагировала поверхностно — не такъ, какъ на третiй, напримѣръ, въ которомъ я игралъ, по моему мнѣнiю, удачнѣе. Мнѣ не чужда мнительность, и я подумалъ, что роль мельника всетаки не совсѣмъ въ моемъ характерѣ, не мое «амплуа». Я пошелъ подѣлиться моимъ горемъ къ одному очень извѣстному и талантливому драматическому актеру, Мамонту-Дальскому, — русскому Кину по таланту и безпутству. Дальскiй меня выслушалъ и сказалъ:

— У васъ, оперныхъ артистовъ, всегда такъ. Какъ только роль требуетъ проявленiя какого нибудь характера, она начинаетъ вамъ не подходить. Тебѣ не подходитъ роль мельника, а я думаю, что ты не подходишь, какъ слѣдуетъ, къ роли. Прочти-ка, — приказалъ онъ мнѣ.

— Какъ прочти? — Прочесть «Русалку» Пушкина?

— Нѣтъ, прочти текстъ роли, какъ ее у васъ поютъ. Вотъ хотя бы эту первую арiю твою, на которую ты жалуешься.

Я прочелъ все правильно. Съ точками, съ запятыми, — и не только съ грамматическими, но и съ логическими передыханiями.

Дальскiй прослушалъ и сказалъ:

— Интонацiя твоего персонажа фальшивая, — вотъ въ чемъ секреть. Наставленiя и укоры, которые мельникъ дѣлаетъ своей дочери, ты говоришь тономъ мелкаго лавочника, а мельникъ — степенный мужикъ, собственникъ мельницы и угодьевъ.