Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий Страница 15

Мама потом еще долго шепотом с папой разговаривала, а он все отвечал сердитым голосом. А я лежала за своей ширмой и думала о том, что этот день, хотя он так обыкновенно прошел, все же особый, вроде границы, отделяющей одну часть жизни от другой. И все, что у меня будет теперь происходить, я буду отмерять от него… И все, что было до него — это совсем не то, что будет завтра… Так я думала в тот вечер.

И вот уже три дня прошло, а ничего особенного не случилось. Но все же какое-то чувство нового куска жизни у меня есть. Впрочем, я напрасно жалуюсь на неудачно прошедший день рождения — все же он был отмечен и приятными сюрпризами. На другой день наша соседка Луиза Ивановна поздравила меня и вручила два билета на оперу «Русалка», на воскресенье, в Михайловский театр, где она поет в хоре. А в Эрмитаже я встретила Адку и она, оказывается, помнила о моем дне рождения, хотя я специально не говорила, а лишь когда-то, еще осенью, в разговоре упомянула. И подарила она мне маленького, величиной с двухкопеечную монету, серебряного козлика. Выточен удивительно — тонюсенькие ножки стоят на крохотной подставке, и прямо чувствуется, какой он упрямый — голова с рожками и бородкой нагнуты, будто так и прыгнет сейчас! Адка говорит — пусть этот козлик напоминает о том, что главное — это никогда не терять мужества. И, в общем, она права — для победы нужна не физическая сила, а сильный дух. Вот Аннета у Ромена Роллана сильнее всех мужчин была… этот маленький адкин подарок радует меня очень, и я его теперь все время с собой ношу.

Впрочем, конечно, и туфлям на высоком каблуке, подаренным мамой и папой, я тоже обрадовалась — это первые в жизни взрослые туфли. Теперь на танцы в них можно будет ходить. Но адкин подарок особый — я почему-то верю, что он счастье мне будет приносить: так дикари верили в талисман. Ну и пусть я как дикарь — так приятно верить в чудеса! А в театр со мной Адка пойдет — так хорошо, что хоть раз я ее приглашаю, а то все она меня и в Филармонию, и на концерт.

27 апреля 1940 г.

В газетах:

О мерах по дальнейшему подъему сельского хозяйства в южных областях Казахстана;

О награждении орденами СССР работников НКВД;

Военные действия в Норвегии.

Сегодня Костя встретил меня после политинформации. Он зашел на фабрику, узнал где я, и когда я вышла, сидел на скамеечке рядом с вахтером и о чем-то весело разговаривал с ним. Оба они курили. Я очень растерялась, когда увидела Костю (шла я вместе со своими работницами), а он как ни в чем не бывало бросил окурок на асфальт, притопнул его каблуком и как-то вразвалочку подошел ко мне: «Привет!». Все глядели на нас, а я что-то буркнула в ответ и быстро пошла через проходную. Мне казалось, что все во дворе поняли, что это мой «кавалер» (ох, какое затхлое слово, но «жених» еще хуже, а «ухажер» тоже не лучше). Тогда Костя догнал меня уже на улице и рассердился: «Ты что? Может, стесняешься меня? Стесняешься, что у меня видок не тот?..». А он, между прочим, действительно, ходит в каком-то «расхристанном» виде, как сказала бы моя бабушка: куртка всегда нараспашку, из кармана шарф торчит, шапку то на лоб нахлобучит, то на затылок спихнет так, что на него прохожие оборачиваются. И ходит нарочно вразвалку. А тут еще выяснилось, что он курит…

В общем, мы потом дотемна ходили и все выясняли отношения. Я понимаю, что он очень обидчивый и считает меня «интеллигенцией» (гнилой), а себя — «потомственным работягой» (у него отец на паровозоремонтном работает и мать из рабочих, и сам он умеет и токарем, и фрезеровщиком, и слесарем). В чем-то Костя прав — у меня много всяких ненужных предрассудков, размышлений на тему «прилично-неприлично». Надо мне быть проще.

8 мая 1940 г.

В газете:

Глубже вникать в колхозную экономику;

Об изменениях в политике заготовок сельхозпродуктов (доклад Н.С.Хрущева на совещании киевского партактива);

О новых воинских званиях (маршала, генерала, адмирала — как в царской армии!..).

Я теперь разрываюсь между школой, Эрмитажем, Адкой, Костей… Адка посмеивается над моим «романом» и почему-то не относится к Косте всерьез. Я их познакомила. Костя встречал меня однажды, когда я была на занятиях в Эрмитаже, и мы с Адкой вышли вдвоем. Пошли вместе, и они как-то сразу начали пикироваться. Причем Адка оставалась спокойно-насмешливой, а он обозлился и стал петушиться. Мне было немножко неловко за него. То есть не за него, а за то, что он не умеет спорить, огрызается, повышает голос. И как-то слишком уверен в том, что все, что ему не нравится (или просто чего он не знает) — это, по его мнению, «чепуха» и «гниль». И вообще я почувствовала, что с моих слов Костя представлялся Адке совсем иным, чем при встрече. Не буду я больше сводить их вместе — слишком они разные.

Скоро в Эрмитаже наши зачетные доклады (как в институте). У меня тема — о портрете герцогини де Бофор английского художника ХVIII века Гейнсборо. Чем больше я всматриваюсь в это лицо, тем более люблю эту женщину. Мне кажется, что знакома с ней: знаю, как она ходит, смеется, огорчается. Слышу ее голос… Достала книги об эпохе Гейнсборо, об его творчестве — как интересно, когда занимаешься чем-то не для отметки, а «для себя»! Теперь у меня в Эрмитаже появилось уже несколько любимых работ, к которым я отношусь как к «своим», и всегда нахожу минуточку, чтобы забежать к ним на свидание. Мне кажется, что и они рады меня видеть. Это «Вознесение мадонны» Мурильо, старушка Рембрандта, его же рыженькая «Камеристка», «Мужской портрет» Хальса и еще скульптура белого мрамора — девушка на коленях застыла в вечной мольбе, обращенной к небу («если долго смотреть на нее, то она начинает светиться и будто теплеет и дышит) — «Смирение» Бартоллини.

10 мая 1940 г.

Не знаю, что делать. Случайно я узнала такое, что и написать боюсь и не думать об этом не могу. Пожалуй, все же запишу (у меня есть такой тайник для дневника, что никто не найдет). Запишу потому, что сейчас я не понимаю в этом деле ничего и сказать никому не могу. Даже Адке. А когда-нибудь, может, через несколько лет, когда я буду более политически грамотной, тогда разберусь во всем… А сейчас постараюсь только точно записать все, как было, и никаких мнений своих не высказывать. Хотя, как комсомолка, я должна была бы иметь свое мнение на этот счет. Но не могу. Потому что это очень трудно. Потому что это касается папы.

И, кроме всего, оттого, что я нечаянно влезла не в свое дело. Точнее, прочитала чужое деловое письмо, которое не имела права читать.

Вчера я рылась в ящике обеденного стола, где лежат папины бумаги и куда без него я обычно никогда не заглядывала. Не имею права. И маме не разрешается. Но сейчас папа в санатории, в Ялте, а мне очень нужен был лист хорошей бумаги для чертежа малого формата. Папа раньше мне такую бумагу давал — у него есть запас хороших блокнотов, мелованной бумаги, карандашей. Все это он с партконференций приносил.