Польская супруга Наполеона - Сергей Юрьевич Нечаев Страница 15

«Император, в ожидании, прохаживался большими шагами и выказывал признаки волнения и нетерпения, поминутно спрашивая у меня, который час».

Но даже и теперь, когда она пришла, он не мог считать дело выигранным окончательно. Не надо было быть большим психологом, чтобы понять, что с гостьей творится что-то неладное, а ее душевное состояние ужасно. Наполеон взглянул на нее своим привыкшим повелевать глубоким и проницательным взглядом, а потом максимально возможным нежным голосом поприветствовал ее. В ответ она разрыдалась, будто горькими слезами можно было отсрочить тот шаг, который она решилась совершить.

«Почему она плачет? – недоумевал император. – Ведь она пришла на это ночное свидание добровольно. Уж не утонченное ли это кокетство? А быть может, комедия, чтобы распалить его еще больше. Но нет, нет, этого не может быть. Она – сама чистота, она не должна уметь столь искусно притворяться».

Наполеон ничего не понимал. В первый раз он находился в подобном положении. Обуревавшие его чувства Фредерик Массон описывает следующим образом:

«Кто она, эта женщина, которая хотя и заставила себя просить, не особенно, впрочем, долго (он не знает, какие средства пущены были в ход), но пришла все же ночью на свидание, а теперь задыхается от рыданий и бьется о дверь; кто она – развратница и кокетка или наивная простушка? Что это – комедия, которую с ним играют, чтобы заставить его подороже заплатить за то, чего он желает? Но нет, он слышит в криках искренние ноты, видит непроизвольные движения, которые не могут быть заученными, особенно в восемнадцать лет».

Когда они, наконец-то, оказались в личных покоях Наполеона и она села перед ним в кресло, он уже с трудом сдерживал себя. Но, несмотря на это, император решил дать своей гостье время успокоиться. Как мог он в подобный момент быть грубым? Какое чувство мог он испытывать к этой плачущей молодой женщине, кроме чувства сострадания? Право слово, перед ним было существо, совершенно особенное! Графиня Валевская была совершенно не похожа на Элеонору Денюэль, мадам Дюшатель, прекрасную Джузеппину Грассини и других женщин, которых он знал раньше.

Он встал перед ней на колени и начал покрывать страстными поцелуями ее руки. Это оказалось чересчур трудным испытанием для Марии: она почувствовала, что вся кровь застыла в жилах, в глазах у нее помутилось, но она все же нашла в себе силы вырваться и побежать к дверям. Наполеон перехватил это ее движение и снова усадил в кресло.

Любой другой мужчина, лучше знающий женщин, сумел бы на его месте придумать тысячи уловок, чтобы сгладить тягостное впечатление от всего того, что случилось, и помочь даме обрести равновесие. Но Наполеон был не таков, и в этом была его не вина, а, скорее, беда. Все эти Денюэли, Дюшатели и Грассини, податливые и на все готовые, приучили его к простоте и конкретности в отношениях, а тут нужно было проявить нежность, а вот на нее-то Наполеон как раз и не был способен. Как часто он сам себя ловил на том, что даже нежные слова у него говорятся голосом, в котором против его воли прорывается привычный для него повелительный тон. Как часто, избегая слов и образов, способных задеть человека и причинить ему боль, он начинал допрашивать его и подавлять непреодолимой логикой своих вопросов, вырывая обрывки ответов, на которых он тут же базировал свои новые вопросы.

Мария продолжала рыдать, и Наполеон понял, что там, где льются слезы, его логика неуместна. Но как же утешить гостью?

– Я так ждал вашего прихода, мадам, – сказал он.

Банальнее слов невозможно было придумать, но и они дались Наполеону с трудом. Он никак не мог определить, кто же был перед ним? Обыкновенная плутовка? Кокетка? А может быть, просто порядочная и очень застенчивая женщина? Но тут нужно было четко понимать разницу между почтительностью к императору и банальной робостью. Первая заслуживала похвалы, вторая же просто смешна. Нужно было быстро принимать решение, ибо от него зависела тактика его дальнейшего поведения. В сражениях это давалось ему легко, но тут все обстояло иначе.

– Когда же я буду иметь счастье убедить вас в моем расположении к вам? – с трудом выдавил из себя он.

Никакого ответа.

Человек, привыкший легко покорять сердца доступных женщин, никак не верил, что ему можно противиться.

– Наша встреча – это свидетельство моего к вам расположения, – продолжил он. – И если вы правильно его поймете, у вас не будет оснований опасаться…

Никакого ответа. Одни рыдания, которые уже начали немного раздражать императора.

– Вы, возможно, думаете, что подобное уединение вдвоем предосудительно и ставит в неловкое положение тех, кто на него решился…

Рыдания стихли, но ответа так и не последовало.

– А я, напротив, не вижу в этом ничего предосудительного и горячо мечтал оказаться с вами наедине…

Мария продолжала оставаться в явном смущении, но попробовала ответить:

– Это верно, сир, я немного смущена…

«Ничего себе, немного, – подумал Наполеон. – Да она устроила тут целый потоп».

Некоторое время они сидели молча. При этом Наполеон неотрывно смотрел на нее и не выпускал ее руку из своих горячих рук. Неожиданно для самого себя, он с пониманием отнесся к ее страхам и вдруг стал нежным. Он заговорил о ее любимой Польше и о своих планах вернуть ей независимость. Потом, чтобы хоть как-то разговорить ее, он спросил о графе Валевском.

– Скажите, мадам, почему вы вышли замуж за такого старика?

Мария уже не плакала, но и ответить что-либо адекватное не могла.

– По своей ли воле вы отдались тому, чье имя носите? – стал настаивать Наполеон, понимая, что эта тема имеет шансы получить продолжение. – Не из любви ли к его богатству и знатности?

– Нет, что вы, сир…

– Так кто же заставил вас соединить свою юность, свою едва расцветшую красоту с тем, кого вы ни за что не выбрали бы по собственному побуждению?

– Моя мать и старший брат хотели этого брака…

– Но такая жизнь должна быть жесточайшей мукой! – воскликнул император.

Ища подходящие слова, она попыталась найти убежище в религии:

– Узы, заключенные на земле, можно расторгнуть только на небесах…

И тут он не сдержался и начал смеяться, а она в ответ на эту неуклюжую жестокость снова заплакала, причем еще сильнее, чем раньше. И они, эти слезы, вновь растрогали императора, окончательно лишив его решимости.

И тогда слова сами полились из него. Он стал говорить,