Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924 Страница 15

Другой декрет с одновременным обложением как будто совсем нас минует, ибо мы (как будто) не подходим ни под одну из перечисленных категорий. Дворник, впрочем, утешает, что ко вторнику «их след простынет», но покамест они все же сделают, как велит данное начальство. Поистине кошмар! Кока читает книгу Эрнста о Рерихе и наслаждается (он достаточно умен, чтобы не возмущаться). Автор напропалую разошелся самой беспардонной лестью и безвкусицей, увенчанной красноречием. Нет, Эрнст очень услужливый парень, но я ему не верю ни на грош.

Стоят дивные, не особенно холодные дни, и это еще единственное утешение. Зато политическая конъюнктура принимает все более гротескный характер. Именно трагического я ничего не усматриваю, нет, это не для Микеланджело, это для Домье и даже местами для карандаша. Ругон-Маккары ссорятся, возятся, взывают, тут же подписание мира, тут же хлопочут о партизанской войне. А Бертраны аплодируют, выносят резолюции, делают тоже вид, что «работают», но на самом деле лишь глазок их посматривает в лицо, и они только норовят, как бы вовремя стибрить и улепетнуть. Впрочем, и у Ругонов то же намерение выявляется. Недаром воскресла знаменитая российская формула: «За Урал!» (это они называют то любовью к родине, то любовью к революции), и недаром воскресли понукания к эвакуации. Господи, неужели, действительно, подлинно русские так изморены, что не сбросить одной судорогой хребта эту тень! Или этому подлинно русскому так и нужно, чтобы тыл дошел до своего предельного бесправия и чтобы тогда ее съел аккуратный, чистенький хирург-сосед!

Я не выходил, зато у меня были всякие люди. Утро ушло на длинные объяснения с архитектором Крамским, который, увидев, что большевики серьезно собираются его выставить, явился ко мне объясняться, отрекаясь от каких-то наветов, будто бы высказанных им в его докладе Обществу архитекторов по адресу некоей комиссии (ничего подобного не слыхал, но, вероятно, на воре и шапка горит), и уверял, что он никогда не отказывался работать, а все ждал, что к нему обратятся. Я имел глупость из жалости к этому сыну знаменитости вначале поговорить с ним по душам и выяснить положение по существу. Но тогда он стал дерзить, стал обвинять комиссию в легкомыслии за то, что она вняла никому не известному Суханову, тогда как она должна была обратиться к нему. Тут я переменил тон и стал его (с соблюдением всех форм) отчитывать за его саботаж (он врет теперь, что не саботировал: в первый день он явился, а затем перестал являться, несмотря на то что мы и засылали к нему Ратиева, и справлялись о нем). На самом деле, вся беда в этой органической неспособности понять. Крамской принадлежит к тем людям, которые и во время самой чудовищной катастрофы будут ждать, чтобы все шло своим обычным порядком, он сам не побежит тушить пожар у соседа, хотя бы это угрожало его собственному жилищу, он будет считаться с иерархией. И эти же люди по миновании катаклизма щеголяют как герои, они-де не пошли на компромиссы и т. д.; раз, впрочем, он теперь изъявляет желание работать с нами, то милости просим, я первый буду просить Ятманова пересмотреть его дело. На самом деле мы никогда и не высказывались за его отставку, а лишь возмущались при Суханове его нежеланием принимать оградительные меры. Только К. утверждает, что нежелания не было, а была физическая невозможность. Очень может быть. Но тогда приди и скажи об этом! Ятманов же официально мотивировал необходимость отставки Крамского, ссылаясь на его якобы требование. Тем более лучше с этим делом покончить именно таким способом, что уже Крамской успел «забраться с кухонного крыльца» (вероятно, привычное дело) и заручиться сочувствием всемогущих низших служащих.

Днем пришел В.П.Белкин — еще в кавалерийской форме. Он собрался ехать из Ярославля, куда перевели его полк, к старому местопребыванию своей части, в Двинск, для каких-то последних фортификаций (командир полка, видимо, предчувствовал, чем пахнет ближайшее время, и постепенно в продолжении декабря произвел эти передвижения под предлогом необходимого отдыха). Действительно, среди солдат очень многие еще в строю с первых дней войны. Вспомнил по этому поводу то, что конфиденциально мне рассказал Браз про своего тестя. Оказывается, он отлично знает, что двинская позиция совершенно оголена, но в этом месте возможен взрыв…

И вот теперь он (Белкин) теперь застрял здесь и ищет применения, просится в нашу комиссию, которой он, человек даровитый и энергичный, много за последнее время общавшийся с народом, может оказать пользу. И он, бывший патриот, жаждет прихода немцев и полон презрения к русским, к России: «Мне приходится теперь защищать их только потому, что я не сдвинулся со своей точки опоры, а они мечутся из одной крайности в другую». Особенно много ему дал в этом отношении внезапный большевизм солдат, дошедших в своих подозрениях до того, что и ему угрожала смертельная опасность, и он поведал то, что видел в деревнях на позициях. У ближайшего помещика, довольно богатого человека, крестьяне отняли решительно все его запасы, весь племенной скот, запретили прислуге ему служить, так что он сам колол дрова. Заставили дать подписку, что дочь его будет сама доить предоставленную им корову и т. д. — все под угрозой немедленной казни. А вот сейчас ему пишет оттуда его приятель, корнет, влюбленный в барышню, его лошадь стоит в соседнем с коровой стойле (вот сюжет для идиллического романа), что приближение немцев произвело полную метаморфозу во взаимоотношениях: крестьяне уже заискивают, провиант везут обратно, постепенно возвращают скот и всячески угодничают.

Он же мне сообщил, будто в Феодосии творится нечто чудовищное. Туда прибыло тысяч двадцать солдат с Кавказского фронта, и они как саранча съели все, что было в городе. С собой они навезли сластей, лакомства и даже жен, которых они тут же и содержат возле своих мешков и продают (вот еще современный пандант к «Бахчисарайскому фонтану» наизнанку). У г-жи Манякиной уже отобрали ее маленькое имение. Волошин каким-то чудом держится. Теперь я понимаю, что означает сопоставление телеграмм о взятии турками Трапезунда и о том, что в Севастополе паника. Очевидно, теперь тоже ожидается такая волна эвакуированных старых, сирых героев, которых, должно быть, уже переправят по морю.

Позже зашел Володя Зеленков (до чего обуяла черствость: он, несомненно, пришел пообедать, но я, зная, что у нас все в обрез, не оставил его, хотя стол уже был накрыт). У него аналогичные с Белкиным сведения из Нескучного. Добрая, сдержанная Катя (племянница) — и та не выдержала, ругает в письме крестьян «хамскими рожами» (все это расплата за идиотскую невнимательность, за пребывание в иллюзиях). Им, несмотря на разрешение местного комитета, крестьяне все же запрещают рубить их же собственный лес и даже кусты в садике. При этом холод в доме, в хуторе такой, что всем детям (один при смерти) приходится ютиться в одной комнате, которую они при помощи двух преданных слуг с трудом отапливают хворостом. На днях была комиссия, которая составила опись всего их имущества (личные вещи, впрочем, оставили в покое). Издали, со стороны Харькова, слышится канонада. В чем дело, не знает (письмо от 20–21 февраля — самое удивительное, что вообще письма доходят!).