Я много жил… - Джек Лондон Страница 15

на той странице и читал без всякого толку, а мы обмораживали уши и злились на это последнее испытание, которому мы подвергались из-за беспомощного трупа. Как и в начале, так и в конце у Каменщика все шло не так. В конце концов сын капитана, не выдержав, вырвал книгу из трясущихся рук старика и нашел нужное место. И снова зазвучал дрожащий голос капитана. И раздалась заключительная фраза: «И тело будет предано морю». Мы приподняли крышку люка, Каменщик скользнул за борт и исчез.

Вернувшись в кубрик, мы произвели генеральную уборку, вымыли койку покойника и уничтожили все его следы. По морским законам и обычаям нам следовало собрать его вещи и передать их капитану, который потом продал бы их нам же с аукциона. Ни одна его вещь никого из нас не прельстила — мы выбросили их на палубу, а потом за борт, вслед за трупом, в последний раз скверно обойдясь с тем, кого мы так ненавидели. Да, это бегло грубо, согласен, но жизнь, которую мы вели, тоже была грубой, и мы были такими же грубыми, как она.

Койка Каменщика была удобней моей. На нее просачивалось меньше воды с палубы, а свет фонаря падал так, что можно было читать лежа. Это было одной из причин, почему я перебрался на его койку. Другой причиной была гордость. Я видел, что остальные матросы суеверны, и хотел показать им, что я смелее их. Добившись, что они признали меня равным, я таким способом доказал бы свое превосходство над ними. О, юношеская надменность! Но довольно об этом. Мое намерение привело остальных в ужас. Они по очереди предупреждали меня, что за всю историю мореплавания не было случая, чтобы матрос занял койку покойника и дожил до конца плавания. Они приводили пример за примером из собственного опыта. Я упрямо стоял на своем. Тогда они принялись упрашивать и уговаривать меня, что очень льстило моей гордости — значит, я им нравился и моя судьба их заботила. Все это только утвердило меня в моем безумии. Я перебрался на койку покойника и, лежа на ней, всю вторую половину дня и весь вечер слушал пророчества о том, какое жуткое меня ждет будущее. Заодно рассказывались истории об ужасных смертях и зловещих призраках, наводившие на нас страх, хотя мы это не показывали. Наслушавшись этих рассказов, я назвал их чепухой, повернулся на бок и заснул.

Без десяти двенадцать меня разбудили, и в двенадцать, одевшись, я уже вышел на палубу, чтобы сменить разбудившего меня матроса. Когда корабль дрейфует возле лежбищ, на вахте ночью стоит только один человек, а смена происходит каждый час. Ночь была темной, хотя непроглядной я бы ее не назвал. Шторм утихал, и тучи редели. Было полнолуние, и хотя луна оставалась невидимой, ее смутное сияние проникало сквозь их покров. Я расхаживал взад и вперед по палубе, все еще находясь под впечатлением событий этого дня и жутких матросских историй, и все же могу утверждать, что никакого страха я тогда не испытывал. Я был крепким молодым животным, а к тому же вполне соглашался с Суинберном в том, что мертвые не воскресают. Каменщик был мертв, и на этом все кончалось. Он никогда не восстанет из мертвых — во всяком случае, на палубе «Софи Сазерленд». Ведь он находился в океанской пучине далеко от того места, где сейчас дрейфовала наша шхуна, а скорее всего он уже покоился в желудках полдесятка акул. Но у меня из головы не выходили рассказы о привидениях, и я начал размышлять о мире духов. Я пришел к выводу, что души умерших, если они действительно бродят по земле, должны сохранять ту доброту или злобу, которая отличала их при жизни. Согласно этой гипотезе (только я-то с ней не был согласен) дух Каменщика не мог не быть таким же гнусным и подлым, каким при жизни был он сам. Впрочем, убежденно подумал я, его духа не существует.

Несколько минут я расхаживал, занятый этими мыслями, как вдруг, посмотрев от левого борта на нос, я подскочил как ужаленный и в ужасе бросился на корму к капитанской каюте. От моей юной надменности и холодной логики не осталось и следа. Я увидел привидение! В смутном свете на том самом месте, где мы сбросили покойника в море, я увидел неясную трепещущую фигуру. Она была шести футов в высоту, узкая и столь разреженной субстанции, что я различал сквозь нее паутину снастей фок-мачты.

Я обезумел от страха, как испуганная лошадь. Я как «я» перестал существовать. Мной овладел инстинктивный ужас десяти тысяч поколений суеверных предков, смертельно боявшихся мрака и того, что таится во мраке. Я перестал быть собой и превратился во всех этих далеких моих прародителей. Я воплощал все человечество в дни его суеверного младенчества. Опомнился я только, когда уже начал спускаться по трапу. Я остановился, держась за поручень. Я задыхался, дрожал, голова у меня шла кругом. Ни раньше, ни после мне не довелось пережить подобного потрясения. Все еще цепляясь за поручень, я попытался собраться с мыслями. Я знал, что могу положиться на мои пять чувств. Я бесспорно что-то увидел. Но что? Либо это призрак, либо надо мной подшутили. Иного объяснения я не находил. Если это привидение, то появится ли оно вновь? Если оно не появится, а я разбужу капитана и помощника, то стану посмешищем всей команды. Если же это чья-то шутка, мое положение станет еще более смешным. Следовательно, если я хочу сохранить с таким трудом завоеванное мною равенство, мне не следует никого будить, пока я не удостоверюсь, что это явление собой представляет.

Я смелый человек. У меня есть основания так говорить: весь дрожа от страха, я тихо поднялся по трапу и направился к тому месту, откуда увидел это нечто. Оно исчезло. Однако и моя смелость имела пределы. Хотя я и ничего не увидел, у меня не хватило духу подойти к месту, где мне почудился призрак. Я снова принялся шагать взад и вперед, тревожно поглядывая на страшное место, но там по-прежнему ничего не было. Ко мне вернулось самообладание, и я решил, что все случившееся было игрой воображения и что я сам виноват: нечего было думать о подобных вещах.

Все же время от времени я поглядывал на нос, но без малейшей тревоги, как вдруг, словно обезумев, опрометью бросился на корму. Я снова увидел его — длинную, колышущуюся, разреженную субстанцию, сквозь которую виднелись снасти. На этот раз