От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем Страница 15

как он проявился в венском контексте. Сам я в процессе дискуссий тех лет прочёл и несколько других романов и рассказов, значительных как в литературном, так и в содержательном отношении, рассматривающих жизнь евреев и проблемы ассимиляции с разных, порой взаимно противоречащих точек зрения. Здесь я хотел бы упомянуть двух авторов, которые в своих «обобщающих» произведениях, с литературной точки зрения, быть может, и не самых значительных, достигли тем не менее большой силы в описании светлых и теневых сторон жизни в еврейской среде, которую они в юности хорошо познали в галицийском и лондонском её изводах. Сегодня произведения Карла Эмиля Францоза, отстаивавшего принципы эмансипации, Просвещения и германизации для восточно-галицийских евреев, основательно забыты. Идеология Францоза мне совершенно чужда, но его способность с высокой степенью наглядности представить собственный жизненный опыт вызывала у меня самый напряженный интерес. Его книга о жизни чортковских евреев «Евреи Барнова» представляет собой нечто совершенно противоположное тому, как изображает Агнон жизнь евреев Бучача (лежащего совсем недалеко от Чорткова) и отражает различия между двумя поколениями и двумя абсолютно противоположными целеполаганиями[44]. Я прочёл «И кривое станет прямым» Агнона лишь через три года после книги Францоза и наивно спрашивал себя: возможно ли, чтобы обе вещи отражали правду? И только постепенно, со временем я стал понимать, что правда как раз и состоит в этом противоречии. «Паяц», написанный ещё юным Францозом, хотя и напечатанный после его смерти, был первым «еврейским» романом, который мне довелось прочесть, и как в 1913 году он произвёл на меня глубокое впечатление, точно так же и теперь, шестьюдесятью годами позже, перечитав его заново, я считаю его крупнейшим произведением просветительской литературы. Другой писатель, которому я должен в этой связи отдать должное, – Израэл Зангвилл, чьё описание еврейской среды лондонского Ист-Энда при всей его полемичности (а, быть может, благодаря ей) очень дорого моему сердцу.

В “Jung-Juda” устраивались также вечера публичного чтения. Читали стихи, например, «Еврейские баллады» Эльзы Ласкер-Шюлер, тогда же, в 1913 году, вышедшие в свет и давшие несколько прекраснейших и непревзойдённых образцов её поэзии. (Есть великолепный перевод на иврит её короткого горделиво-меланхоличного стихотворения «Мой народ».) Порой читали вслух рассказы крупных еврейских новеллистов, и особенно в первые годы войны многие приходили, чтобы, в рамках разных докладов, послушать рассказы Переца и Шолом-Алейхема на идише в исполнении студентов, выходцев из Литвы и Белоруссии. Ведущим докладчиком на таких вечерах был Залман Рубашов (Шазар), чей замечательный доклад буквально согрел сердца слушателей[45].

Известные события еврейской жизни, подобные, скажем, нашумевшему процессу о ритуальном убийстве, возбуждённому по распоряжению царя осенью 1913 года в Киеве против Менделя Бейлиса, мелкого служащего на кирпичном заводе, вызывали и в нашем кругу бурные споры относительно последствий этих событий. Тогда и я, похоже, единственный раз в Берлинский период, принял участие в массовой организованной сионистами манифестации, на которой с протестом против этого позорного судилища выступали блестящие ораторы того времени, как евреи, так и неевреи. Я и сегодня вспоминаю д-ра Генриха Лёве, который начал свою речь тем, что громовым голосом на иврите и на немецком провозгласил безукоризненно точные слова Писания: «Не терпи кровопролития ближнего твоего!»[46]

Случившееся привело меня к решению, не нашедшему отклика ни у кого из моих друзей – ни тогда, ни впоследствии: я принялся за чтение современной и старой антисемитской литературы, сначала – в связи с упомянутым процессом, затем юдофобских сочинений вообще и изданий вроде «Молота» Теодора Фрича, в котором за двадцать лет до прихода Гитлера к власти ясно и недвусмысленно было проповедовано то, что нацисты потом претворили в жизнь.

Довольно рано, стоило мне глубже погрузиться в чтение этого рода писаний, я пришёл к убеждению о бессмысленности апологетических прений с антисемитами, за исключением разве таких чётко очерченных феноменов, как обвинения в ритуальных убийствах. Вообще во мне рано сформировалось неприятие апологетической практики евреев, тогда как отношение сионистов к этому вопросу представлялось мне разумным и, я уверен, косвенным образом повлияло на всю мою дальнейшую деятельность, посвящённую (невзирая на реакцию гоев[47]) предметному исследованию и анализу областей, которые входили в противоречие с еврейским историописанием апологетического толка. Но в то время я ещё не мог осознавать этого.

Но куда больше свободного времени занимало у меня изучение иврита и библейских, равно как и постбиблейских источников, что с особой интенсивностью продолжалось с 1914 года вплоть до моей эмиграции. Мне чрезвычайно повезло, что в группе “Jung-Juda” нашлись несколько человек из правоверных семей, знавших хороших учителей, у которых было чему поучиться. В начале 1913 года мне сообщил Альфред Рабау, четырьмя годами позже ставший одним из председателей спортивного общества «Маккаби», что вскоре после Пасхи 1913 в одной из религиозных школ недалеко от нашего дома откроется класс для продвинутых учеников, где будут преподавать не только Мишну и Талмуд, но даже комментарии Раши[48] к недельным главам Торы.

Это звучит невероятно, но накануне Первой мировой войны большие и богатые иудейские общины в Берлине упорно отказывались допускать организацию таких классов даже в тех религиозных школах, которые сами поддерживали. Однажды, когда запрос на учреждение подобного класса был в очередной раз отвергнут, небольшая группа учителей традиционалистского направления религиозной школы на Анненштрассе, в неполных десяти минутах от нашей квартиры, решили открыть такой класс на бесплатной основе.

В результате некоторые из нас обрели поистине идеального учителя в лице раввина маленькой частной ортодоксальной синагоги на Дрезденерштрассе, к которому лично я, во всяком случае, испытываю беспредельную благодарность, и не только я, но наверняка и другие участники нашего кружка, как, скажем, Гарри Хеллер и Шломо Кролик, которые посещали эти занятия в течение года. Нашим учителем и наставником был д-р Исаак Бляйхроде (1867–1954), правнук рабби Акибы Эгера, возможно, самого великого учёного-талмудиста, авторитета в области Талмуда, какого знала Германия первой половины XIX столетия. Д-р Бляйхроде был правоверный человек, тихий, поистине богобоязненный, при этом на редкость спокойного и дружелюбного нрава. Необычное в нём было только то, что он никогда не был женат, что в раввине у окружающих обычно встречает осуждение. В юности он глубоко полюбил девушку из богатого семейства, и когда она ему не досталась, решил навсегда остаться холостяком. Его никак нельзя было назвать большим учёным, зато он был, пусть при некоторой своей ограниченности, так сказать, воплощённым «книжником», первым книжником, кого я встретил в жизни, и по нему судил об этом типе людей. Он был прекрасным учителем, мог прояснить любую страницу Талмуда, и к