Том Рейсс - Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма Страница 15

Конной полицией Джереми командовал старший офицер – белый, но его заместителем был мулат. А сам отряд состоял из четырех вольных черных лучников, как называли полицейских. Теперь, когда место луков со стрелами заняли мушкеты и ружья, этим людям было доверено ходить среди белых с любым оружием в руках, поддерживать порядок и представлять государство[160]. Однако еще более важной для сына рабыни и аристократа была увеличивающая роль Джереми как культурной мекки мулатов. Стараясь как можно сильнее дистанцироваться от порабощенных негров и бедных белых, свободные цветные люди научились танцевать, ездить верхом и фехтовать, как белые колонисты, которых они часто превосходили в утонченности и снобизме. Кофейный город переживал расцвет, и модницы из числа femmes de couleur и filles de couleur копировали парижские образцы (пусть даже господствующие тренды этой mode прибывали с опозданием в несколько месяцев) и меняли платья по многу раз за один вечер. Устраивая ночные приемы, их хозяйки отчаянно пытались превзойти друг друга в полете фантазии и величине расходов. Изысканная мулатка перемещалась с одного бала на другой, и для каждого выхода ей требовался новый стиль. «На первый бал, – сообщал Моро де Сен-Мери, – вас пустят, только если вы[161] облачены в тафту; на второй – только если одеты в муслин; на третий – только если на вас льняное платье».

Рождения, свадьбы и дни рождения короля Людовика и Марии-Антуанетты – все это были поводы для шикарных «цветных» балов. Их устроительницы накручивали на головы дорогие индийские шелка и щеголяли ювелирными украшениями тонкой работы. Войны моды разворачивались между белыми и черными дамами: кто из них сможет дать более впечатляющие балы. Почти всегда побеждали femmes de couleur, отмечал Моро. Они изо всех сил старались получить как можно лучшее образование, становились ценительницами оперы и театра.

Во многом благодаря подобным устремлениям цветного общества Сан-Доминго[162] и другие французские колонии превратились в культурные столицы Нового Света, демонстрируя выдающиеся успехи в сценическом искусстве. С 1764 по 1791 год на сценах Сан-Доминго прошли около трех тысяч театральных постановок[163]. Помимо оперы, популярностью пользовались commedia dell’arte и креольские интерпретации пьес Мольера. В то время как в британской Северной Америке театральные труппы выступали в переделанных залах суда и пакгаузах, французские сахаропроизводящие колонии строили роскошные театры и оперные дома. На первых порах спрос на сценическое искусство удовлетворяли в основном французские, итальянские, британские и русские артисты, однако, по мере того как местные негры и мулаты обоих полов осваивали балет, театр и оперу, они начали выступать в важнейших постановках бок о бок с белыми. К концу 1700-х годов Сан-Доминго стал домом для первых в мире чернокожих звезд сцены, таких как Минетта и Лиза, которые затмевали заезжих белых див из Парижа и Неаполя.

Белые колонисты негодовали, однако французская колониальная администрация поощряла подобные культурные устремления свободных чернокожих. В 1780 году один колониальный чиновник, отстаивая в официальном документе необходимость строительства театра, писал о благотворном воздействии искусства на людей с африканскими корнями. Приобщившись к французскому театру, утверждал автор документа, свободные цветные люди избавились «от варварства, присущего им по происхождению[164], и стали носителями цивилизованных манер и обычаев»[165].

Колония, печально знаменитая жестоким обращением с чернокожими рабами, породила мулатскую культурную элиту. Помимо артистов и певцов, на Сан-Доминго появились «цветные» бизнесмены, владельцы плантаций, адвокаты, философы и ораторы. В 1780-х годах один из таких людей – Жюльен Раймон – переехал в Париж и стал главным в эту эпоху борцом за права свободных чернокожих, хотя сам владел сотнями рабов.

Однако едва новое общество, основанное на сложных расовых взаимоотношениях, возникло и расцвело, как белые колонисты поспешили нанести ответный удар – до странного современным способом. В то время как расизм в отношении рабов в колониях подогревался презрением и боязнью восстания, выступление против свободных цветных Сан-Доминго было вызвано иным мотивом – завистью.

Стоило цветным людям захватить первенство в моде, культуре и торговле, как расисты попытались провести законы, принуждающие мулатов к скромности. К числу подобных документов относилось следующее распоряжение (от 1779 года) о моде: «Мы категорически запрещаем[166] [свободным цветным] при помощи одежды, причесок, платьев или нарядов добиваться предосудительного сходства с тем, как принято одеваться у белых мужчин и женщин… Также мы запрещаем им надевать любые украшения и предметы роскоши, несовместимые со скромностью их положения и происхождения, в противном случае эти украшения будут сорваны с них прямо на месте».

В 1773 году колониальный суд запретил небелым использовать имена[167] белых людей. С этого момента полукровки стали носить африканские имена. Суд следующим образом объяснил необходимость нового закона: «Присвоенное имя представителя белой расы может поставить статус лиц под сомнение, нарушить порядок наследования и полностью уничтожить непреодолимый барьер между белыми и цветными, воздвигнутый общественным мнением и хранимый мудростью правительства».

Наряду с этой гнусной реакцией белых расистов и использованием мулатских полиции и солдат против беглых рабов, увеличение числа мулатов-рабовладельцев также вбивало мощный клин между сообществами чернокожих и полукровок. После краткого расцвета и вопреки утопическим предсказаниям философов вроде Раймона, в мультикультурном обществе Сан-Доминго появились первые проблески совсем недалеких перемен – трансформаций самого мрачного свойства.

Между тем Тома-Александр провел первое десятилетие своей жизни на ферме, расположенной на склоне горы среди тропической природы. Вместе с ним были его черная мать-рабыня, таинственный отец из Нормандии, брат и две сестры-мулатки[168]. Мальчик играл в зарослях бамбука и лиан, охотился на одичавших животных как буканьер. Однажды – совсем в другом мире – он расскажет своему сыну об этой жизни в тропиках, причем опишет их как страну чудес, или, по крайней мере, так его рассказ будет выглядеть много лет спустя – в воспоминаниях:

Помню, отец рассказывал мне[169], что как-то раз, вернувшись домой из города, он – тогда десятилетний мальчик – с огромным удивлением обнаружил на берегу моря что-то вроде древесного ствола. Когда он проходил здесь два часа назад, то ничего подобного не заметил, а потому развлечения ради стал подбирать гальку и бросать ее в бревно. После точного попадания бревно внезапно проснулось. Ведь на самом деле это был не кто иной, как кайман [близкий родственник аллигатора], спавший на солнышке.