Сергей Семанов - Брусилов Страница 15

Неврозов, уже покрасневший так, что цвет лица его сливался с красной эмалью Анненского креста, висевшего под кадыком, скомандовал:

— Трубачам войти! Сигнал!

И тотчас в палатку вошли семнадцать полковых трубачей в полной драгунской форме. Выстроившись в шеренгу, они замерли, а затем дружно поднесли к губам семнадцать серебряных труб. Офицеры застыли, все смолкло, и под сводами палатки прозвучало «Слушайте все!». Гром аплодисментов и криков «ура!» раздался в ответ, ибо привычный этот сигнал впервые в истории полка исполнялся не на простых трубах, а на особых, наградных: серебряных, перевитых черно-золотой георгиевской лентой, с вычеканенной надписью на каждой: «За отличие в турецкую войну 1877 и 1878 гг.». Так награждались за боевые заслуги особо отличившиеся кавалерийские части. Брусилов становился теперь не просто и не только штабс-капитаном, но ветераном особо отличившегося полка. А это очень ценилось в армии.

…Но, вообще-то говоря, минувший, 1878 год прошел для него довольно тускло. Весной и летом в бездействии стояли у Эрзерума на демаркационной линии, то есть там, где в начале года прекратились военные действия. Ожидали, пока окончательно будет подписан мир. Нормальных учений не проводилось, занятия с личным составом велись кое-как, бытовые условия и снабжение оставались неважными — все тяготились происходящим. Наконец, в июле Брусилов и его товарищи узнали о решениях Берлинского конгресса, установившего окончательный итог войны. Русская дипломатия под соединенным давлением западных держав отступала, границы освобожденной Болгарии были урезаны, а в Закавказье туркам возвращался ряд занятых нами территорий, в том числе Эрзерум и Баязет. Брусилов, как и другие, был недоволен, бранил по обыкновению англичан, которые, мол, всегда вредят России; но офицеры поопытнее его говорили шепотком, что вина тут лежит и на престарелом канцлере Горчакове, и вообще на царедворцах, и даже… Но офицерам углубляться в обсуждение подобных тем не полагалось.

7 сентября драгуны снялись с лагерей и двинулись домой по давно знакомой уже дороге. Все радовались несказанно, предвидя наконец встречу с родиной и заслуженный отдых. Новый год встретили в армянском местечке Джавал-оглы, недавно еще принадлежавшем Турции. Но здесь задержались еще на весну и лето. Было скучно, отпусков не полагалось, Брусилов очень хотел бы оставить опостылевшие ему пустынные горы, но… Служба шла своим чередом, размеренная и неинтересная. Только к сентябрю пришел радостный для всех приказ: сниматься и идти на старую базу полка. Брусилов прибыл в родное ему местечко ровно через три года с того дня, как оттуда ушел на войну.

Итак, вновь он очутился в прежних казармах в поселке, носившем примечательное название Царские колодцы. Да, ничего здесь не изменилось: те же приземистые кирпичные строения типично «казарменной» архитектуры, широкий плац, окруженный забором, пыль и жаркое солнце.

Такая же предстояла и служба — провинциальная гарнизонная повседневность. Впрочем, Брусилов получил отпуск и отбыл на кавказские Минеральные Воды — отдохнуть да и подлечиться после изнурительной трехлетней походной страды. Видно, Брусилов уже неплохо зарекомендовал себя в армии, ибо ему предложили участвовать в предстоящем походе в Среднюю Азию — так называемой Ахал-Текинской экспедиции под командованием генерала М. Д. Скобелева. Но Брусилову тут не повезло. Он, видимо, и в самом деле крепко расстроил здоровье в Закавказье, ему не разрешили идти в поход. Пришлось долго лечиться в Кисловодске и Ессентуках, а потом опять явиться в полк.

Сам Брусилов впоследствии оценивал этот период вполне определенно: «До 1881 года я продолжал тянуть лямку в полку, жизнь которого в мирное время с ее повседневными сплетнями и дрязгами, конечно, была мало интересна. Разве только охота на зверя и птицу — великолепная, обильная, в чудесной горной местности — несколько развлекала». Приговор, как видим, нелицеприятный. Ну что ж, рутинная служба в глухом провинциальном гарнизоне не сладость, ясное дело. Очень трудно сделать подобную жизнь содержательной, хотя и такое не редкость: скажем, заняться серьезным самообразованием или какими-нибудь учеными изысканиями, или практическими опытами.

Брусилов таких занятий в ту пору себе не нашел. Охотником он был, правда, страстным, но понимал, что — хоть это и говорится по иному поводу — одной охотой не проживешь… Надо было искать какую-то перемену, какой-то поворот судьбы. В таких случаях настойчивые люди просят, ищут ходатаев и покровителей. Брусилов настойчивостью подобного рода не обладал, он был, напротив, стеснителен и застенчив, предпочитая не спрашивать, а ждать, когда его попросят.

И его попросили. В русской армии всегда имелось множество отличных кавалеристов, но Брусилов был не просто отличным — он был выдающимся наездником. Такие ценились, о них в армии шла широкая молва. И вот неожиданно ему предложили поступить в только что открывшуюся в Петербурге офицерскую кавалерийскую школу.

Это было, как мы бы сейчас выразились, нечто вроде курсов по усовершенствованию. Целью школы планировалось повышение боевой и теоретической подготовки офицеров армейской кавалерии и казаков. Здесь же готовили инструкторов по выездке кавалерийских лошадей из унтер-офицеров, а также кузнецов высшей, так сказать, квалификации — немаловажная профессия в конных частях во все времена.

7 октября 1881 года на перроне тифлисского железнодорожного вокзала около вагона первого класса, что стоял в середине небольшого пассажирского состава, шумела группа офицеров. Лица их были веселы, возбуждены, а в цветовой гамме явно преобладал розовый — без труда можно было догадаться, что господа офицеры только что прибыли к поезду после обильного дружеского обеда и возлияния.

Бледностью лица и сдержанностью поведения отличался только стройный, молодцеватый штабс-капитан — очевидный герой торжеств. Видно было, что он взволнован, растроган, даже несколько опечален. Его целовали, обнимали, гремели лихие пожелания — словом, завершалась обычная церемония проводов офицера из полка. Давно уже прозвенели положенные три удара станционного колокола, давно уже обер-кондуктор настойчиво упрашивал господ офицеров отойти от вагона, а господину штабс-капитану сесть в вагон, его не слушали, опять следовали объятия и поцелуи.

Наконец поезд тронулся. Брусилов, высунувшись чуть ли не на половину корпуса из окна, изогнувшись, словно на джигитовке, все махал и махал оставшимся товарищам. Слезы, навернувшиеся на его глаза, были искренни. Он любил свой Тверской полк, своих соратников, город своего детства — Тифлис. Он грустил, ибо особенно остро почувствовал сегодня, в шумных товарищеских проводах, что он одинок, что у него нет ни родителей, ни собственной семьи, а ему уже двадцать восемь, и он уезжает за тридевять земель на совершенно новое место службы. Как-то все будет…