Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза Страница 15

IV

Ради успеха колоссального заговора необходимо было хранить тайну до последнего дня и, обманывая Наполеона, поддерживать в нем душевное спокойствие и уверенность в безопасности. Скрыть проявлявшееся почти во всех частях Европы враждебное настроение русских дипломатов не было никакой возможности. Но так как оно всегда существовало и даже после свидания в Тильзите без стеснения проявлялось во внешних формах, то в этом не было ничего нового или имеющего особое значение. Александр сваливал эти странности на агентов, которые, говорил он, не знают своих обязанностей. и по старой привычке держатся в оппозиции. В отношениях, которые поддерживались между императорами через их посольства, он старался быть, по крайней мере с виду, невозмутимо спокойным и весьма доброжелательным. Задавшись целью провести герцога Виченцы[63], он великолепно выполнял эту задачу, пользуясь знанием характера нашего посланника, которое он приобрел в течение многолетних дружеских с ним отношений. Имея за три года пребывания герцога достаточно времени, чтобы изучить его, он знал, что Коленкур соткан из усердия и беспредельной преданности; но ему не безызвестно было, что именно эти-то качества и застилали иногда его взоры, что его рыцарская душа с трудом верила в зло, а его благородное и любящее сердце охотно приписывало другим высокую честность, свойственную ему самому.

В декабре 1810 г., в дни, предшествующие обнародованию указа, убийственного для французской торговли в России, Коленкур был предметом усиленного внимания и предупредительности. На балу у императрицы-матери Александр особенно отличал его. Милостиво поговорив с ним, “он подозвал,– рассказывает посланник в своем донесении Наполеону, – проходившего мимо графа Румянцева (Rоmanzof).[64] Я хотел удалиться. Император сказал: “Останьтесь, генерал, посланник Франции никогда не будет лишним в нашем обществе”. Разговор Продолжался. Император был чрезвычайно весел и разговорчив. Так как разговор втроем, то с канцлером, то со мной, затянулся на весьма долгое время, то канцлер, видя, что поблизости стоят и наблюдают за нами австрийский посланник и еще несколько лиц, шутя, сказал, что у них будет неосязаемый материал для длинной, основанной на догадках депеши. Так как Сен-Жюльен в продолжение целого часа не сходил с места и очень внимательно прислушивался к разговору, я поддержал шутку, сказав, что между ними есть такие, которые так добросовестно зарабатывают свое жалованье, что лишают себя даже развлечений. Император горячо возобновил разговор и сказал чрезвычайно дружеским тоном, что ему доставит большое удовольствие, если убедятся, как он ценит союз с Вашим Величеством, и будут знать, что другого союза он не желает”[65]. Сенатское решение о присоединении ганзейского побережья, которым предрешалось присоединение Ольденбурга, сделалось известным в России в начале января. В день, когда пришло это известие, Коленкур обедал во дворце. “Знаете ли вы, что у вас прибавились новые округа?” – просто спросил его император. Коленкур хотел предупредить протест царя против совершившегося факта. Согласно данным ему инструкциям, он сделал попытку оправдать присоединение побережья представившейся императору необходимостью герметически закрыть английской торговле главные гавани Германии. К тому же, заметил он, такое расширение наших границ окажется в конце концов выгодным всему свету, а в особенности России. В присоединенных странах Франция намерена выполнить огромное дело международной пользы. Между Любеком и Гамбургом, по границе Голдштинии, император намерен прорыть соединительный канал из Балтийского моря в Северное. Благодаря этому водному пути, корабли, выходящие из Балтийского моря или идущие в него, не должны огибать Ютландского полуострова и Датского архипелага. Они избавятся от потери времени и опасности длинного обхода; торговля России с Западом, особенно с Францией, будет чрезвычайно облегчена.[66] “Конечно, не Россия порвет дружеские отношения между обеими странами”[67], – только и сказал на это Александр.

Несколько дней спустя царь из достоверных источников узнал о захвате Ольденбурга. Предложив сперва царствующему принцу на выбор сохранить свои владения, при условии включения в состав империи, или же взять взамен Ольденбурга Эрфурт, Наполеон вслед за тем бесцеремонно предрешил его волю. Наши войска заняли Ольденбург, устранив администрацию герцога. На этот раз неслыханное нарушение законных прав не позволяло царю хранить молчание: его честь была затронута и требовала протеста. Он сделал это откровенно, в чрезвычайно корректных, полных достоинства выражениях, но в заключение сумел придать своим жалобам миролюбивый характер. Только что сделано покушение на тильзитский договор, сказал он, на статью, по которой немецким принцам, состоящим в родстве с русской императорской фамилией, возвращены их владения. Зачем этот акт произвола? К чему это грубое, ничем не вызванное насилие? “Очевидно, это сделано с намерением нанести оскорбление России. Может быть, даже для того, чтобы вынудить меня стать на другую дорогу? Ошибаются, события, не менее неприятные для моей империи, не заставили меня отклониться от союза и моих принципов. И этот случай не заставит меня уклониться с прямого пути. Если спокойствие мира будет нарушено, меня нельзя будет обвинить в этом, ибо я сделал и сделаю все, чтобы сохранить его”.[68]

Нанесенное ему оскорбление обязывало его к некоторой холодности в обращении с французским посланником. В продолжение пятнадцати дней он не приглашал его к обеду. По прошествии этого времени он нашел, что изгнание продолжалось достаточно долго и что он может, не роняя своего достоинства, возобновить с Коленкуром близкие и дружеские отношения, что давало ему возможность лучше скрывать свои планы.

Посланник снова появился во дворце и, как и раньше, часто присутствовал за императорским столом в качестве постоянного гостя. За обедом Александр с большим интересом говорил о Франции, наводя разговор на Париж, на его украшения; он говорил, “что по описаниям так хорошо знаком со зданиями, что, если бы когда-нибудь ему пришлось поехать в Париж, он не заблудился бы в нем”. После обеда он увел посланника в свой кабинет. Тут он стал кротко жаловаться. Он проводил параллель между поступками, жертвой которых сделался, со своим собственным поведением, которому хотел неизменно следовать и впредь. “Не я буду нарушителем договора в чем бы то ни было, – сказал он. – Не я пойду против континентальной системы. Если император Наполеон подступит к моим границам, иначе говоря, пожелает войны, он добьется войны, но без всякого повода жаловаться на Россию. Первый сделанный им пушечный выстрел найдет меня столь же верным союзу, столь же далеким от Англии, как и три года тому назад. В этом даю вам мое слово, генерал. Если он хочет пожертвовать истинными выгодами союза и спокойствием мира ради иных расчетов, которые, конечно, не стоят этих выгод, мы будем защищаться, и он увидит, что преданность России делу континента обусловливается отнюдь не слабостью, а желанием охранять всюду спокойствие, равно как и общие интересы; к этой цели я и теперь еще стремлюсь”[69].