А. Львович-Кострица - Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная деятельность Страница 15

“Ja, ja, schreiben sie nur; ich verstehe so viel wie ein Professor und bin ein Landeskind!”.[7] Такое поведение вызвало вторичную жалобу академиков на беспокойного поэта.

Но сколько раз комиссия ни требовала Ломоносова для допроса, он не явился, отговариваясь тем, что комиссия не имеет над ним власти, что только Академия может требовать от него ответа. Члены комиссии, выведенные наконец из терпения таким упорством, постановили 28 мая арестовать адъюнкта и содержать его под караулом. Так и поступили, и нашему поэту пришлось отсидеть несколько месяцев.

Из всех этих фактов видно, что Ломоносов в то время относился к делу низвержения Шумахера и удаления из Академии иноземцев весьма несерьезно. На самого Нартова, предводителя бунтовщиков, он смотрел свысока, насмехался над ним и напрямик отказывался от исполнения его приказаний. Существует множество мелких фактов, которые красноречиво подтверждают, что Ломоносов довольно равнодушно относился к Шумахеру и не старался ни сплотить врагов его, ни поддержать их своей энергией. Ясно, что наш ученый в это время еще не составил себе определенного взгляда на Академию и не выяснил причин ее бедственного положения. Иноземцев он не любил, а страсть к спиртным напиткам и несдержанная молодость наталкивали его на все эти буйства.

Шумахер, на первых порах не на шутку перетрусивший и чистосердечно сознавшийся, что он брал из погребов Академии “казенное французское и прочее вино в дом свой для домашнего своего расходу”, отлично рассмотрел своих врагов, и, вероятно, каждая штука, выкидываемая Ломоносовым, доставляла ему искреннее удовольствие.

Грубое обращение Нартова с академиками, которым он вздумал писать указы, требуя исполнения их, затем бессмысленное опечатывание архива конференции и буйства Ломоносова вызвали среди всех ученых ропот недовольства. Многие из них стали давать показания в пользу Шумахера, желая его возвращения к управлению академическими делами; некоторые даже принялись хлопотать об этом у высокопоставленных лиц.

Шумахер между тем огляделся, успокоился, отказался от прежних признаний и принялся с нахальной беззастенчивостью доказывать свою невиновность. Теперь уж он не говорил, что брал вино для “домашнего своего расходу”, нет – он брал его “на содержание монстров”: “Монстры от двора и от разных мест не только к нему, но и к президентам присылались в ночное время и требовали в то время необходимо налития тем спиртом, чтоб не могли испортиться”. Вскоре среди доносителей отыскался предатель, который стал передавать Шумахеру сведения о каждом шаге, сделанном его врагами; будущий зять его Тауберт также немало постарался облегчить горькую участь заключенного. Влиятельные придворные, хотя и чисто русского происхождения, но обладавшие удивительной чувствительностью к похвалам иноземцев, тоже помогли попавшемуся правителю канцелярии выкарабкаться из беды.

Число сторонников Шумахера стало расти с каждым днем. Делиль, сначала действовавший с Нартовым заодно, теперь стал высказываться против него. На сторону “канцелярского деспота” перешли не только иноземцы, но даже и русские: так, Ададуров, Теплев и Тредиаковский подали отзывы за Шумахера и его владычество над Академией.

Комиссия уже 24 декабря 1742 года высказалась за освобождение из-под ареста Шумахера, так как до сих пор она не нашла никакого важного преступления в его действиях. Шумахера освободили и распечатали все его имущество, а почти через год после этого, 4 декабря 1743 года, указом императрицы Шумахер вновь допускался к делам “в Академии по-прежнему”, причем приказывалось выдать ему жалованье за все то время, в течение которого он был лишен его.

Так было проиграно правое дело, – правое, потому что проступки Шумахера не подлежали никакому сомнению.

Следственная комиссия закончила свои заседания в середине июля 1744 года. Она признала Шумахера виновным в употреблении казенного вина, приговорила его за это к уплате 109 рублей с копейками и в то же время представила его к производству в статские советники с назначением директором Академии. К счастью, это представление не получило высочайшей санкции. Обвинителей Шумахера приговорили к наказанию, одних – плетьми, других – батожьем, а Горлицкого, который так витиевато расписывал козни “супостатов немцев”, нашли достойным даже смертной казни, но смягчили это наказание и заменили плетьми, после чего его надлежало сослать с семьею на вечное жительство в Оренбург. Однако императрица приказала не подвергать наказанию легковерных обвинителей и оставить их по-прежнему при Академии. Но незадолго перед этим мстительный Шумахер уже успел распорядиться удалить всех доносителей, кроме Попова, из Академии и заменить их новыми лицами.

Чем же закончилась вся эта история для Ломоносова? В начале 1744 года Сенат из доклада комиссии узнал о проступках Ломоносова и о наказании, которому он был подвергнут, как мы уже говорили, с 28 мая 1743 года.

Сенаторы, под влиянием ли придворных почитателей молодого поэта, а может быть по личному приказанию императрицы, которой очень нравились его оды, отнеслись с поразительной для того времени снисходительностью к проступкам Ломоносова.

Если вспомнить, как жестоко был избит бедный Тредиаковский не за ослушание и насмешки над приказаниями знатных, не за неприличные выходки и буйство, а просто за ничтожное замечание кадету, посланному к нему от министра, то покажется положительно странным приговор сенаторов, которым Ломоносов, “для его довольного обучения”, как сказано в сенатском указе от 18 января 1744 года, освобождался от наказания. Впрочем, приказывалось “в объявленных, учиненных им продерзостях у профессоров просить ему прощения; а что он такие непристойные поступки учинил в комиссии и в конференции, яко в судебных местах, за то давать ему, Ломоносову, жалованья в год по нынешнему его окладу половинное”. При этом добавлялось, что впредь за такие “продерзости” поступят с ним “по указам неотменно”.

27 января 1744 года Ломоносов просил прощения в конференции у всех академиков, а 15 июля последовал “милостивый и за собственноручным Ее Императорского Величества подписанием” указ о производстве нашему поэту прежнего жалованья.

Нельзя не упомянуть здесь, что заключение под арестом весьма недурно подействовало на Ломоносова. Он усердно принялся за ученые и литературные занятия. Написал вторичное прошение о необходимости “учредить” химическую лабораторию, которую просил поручить ему. Это прошение за неимением денег в Академии опять-таки было оставлено без внимания. Не смущаясь таким отказом, Ломоносов в своем заключении продолжал заниматься физикой и математикой, что видно из его требований выдать ему физику Ньютона и универсальную арифметику. В это же время он работал над составлением своей “Риторики”.