Всеволод Иванов - Партизаны Страница 15

И, чуть-лишь прикрыв глаза, сонно захрапел…

Через два дня, поутру, партизаны встретились с атамановцами у Поневеских ворот. Поперек речки Буи лежит восемь громадных камней. Среди них с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь белыми блестящими лапами кверху. У левого берега вода спокойнее; здесь даже можно проскользнуть на лодке. Вверх дальше по Буе — горы, похожие на киргизские малахаи из зеленого бархата, а внизу речная заливная равнина. Партизаны спускались по реке, а атамановцы поднимались кверху.

Атамановцы растянулись по елани длинной цепью, окопались, поставили два пулемета и начали стрелять. Мужики стреляли по-одиночке, тщательно прицеливаясь и разглядывая, не высунется ли казак. Несколько раз атамановцы вскакивали и с неверными криками: «Ура»! бежали на партизан. Но тотчас же падало несколько убитыми и ранеными; атамановцы опять окапывались и торопливо щелкали затворами. Мужики лежали за кедрами и молчали.

На небольшой елани, слева окруженной потоком, справа — чащой, в которой лежала не стрелявшая вторая рота атамановцев, резали высокие пучки и ярко-синие шпорники пули перестреливавшихся. Людей кусали комары, и тех из атаманцев, которых ранило, пекло солнце, они просили пить. Но пить им никто не давал; всем хотелось убить больше тех мужиков, которые спрятались за кедры и неторопливо метко стреляли.

Так они перестреливались около полутора часов.

Наконец, офицеры устроили совет и приказали наступать, то-есть во что бы то ни стало итти на стрелявших из-за деревьев партизан и перебить их. И хотя бежать в высокой, опутывающей ноги траве, было нельзя, и не было надежды, что партизаны побегут и не будут стрелять, — все же мысль эта никому не показалась дикой, и атамановцы, вместе с офицерами, крича «ура» и стреляя, полезли по траве и по чаще. В раскрытые рты набивалась трава, осыпающая неприятную сухую пыльцу. Рядом как-то немного смешно падали раненые и убитые, — атамановцы же продолжали кричать «ура», стрелять и итти вперед. Из-за кедров все так же помаленьку лениво стреляли мужики, и казалось, что дерутся они не серьезно, а сейчас бросят ружья и выйдут просить мировую.

До кедров осталось не более ста шагов, как вдруг мужики выстрелили разом и закричали:

— Ура-а!..

От крика ли, или от чего другого, но все — и атамановцы, и мужики почувствовали, что кому-то нужно от кого-то бежать. И партизанам захотелось кричать. Они остановились и закричали не своим голосом:

— У-а-а-а…

И, повернув обратно, побежали.

Из-за таежных стволов, на окаемок, выскочили мужики в озямах, в ситцевых рубахах и нестройно заорали:

— Товарищи! Бросай винтовки-и!..

— Конец… — думали атамановцы и бежали, сами не зная куда.

Позади себя им мерещилось мужицкое дыхание, оскаленные лохматые лица и меднокрасные пятна заплясали в глазах у атамановцев.

Некоторые из них упали в воду и поплыли на другую сторону. Туда же прыгнули двое офицеров, но плыть они не умели, и, непонятно суетясь руками в воде, офицеры схватились за сучья повисшей над водой талины. В это время на берег выбежали Кубдя и Беспалых и, увидев офицеров, словно, напоказ подождали, когда они крепко уцепились за сучья, тогда, вскинув ружья, выстрелили. Напрягая волну, река потащила тела.

Насилу добежав до конца елани, атамановцы увидали здесь свои пулеметы. Тогда они вновь почему-то почувствовали силу и начали отстреливаться.

— Назад! — оглушенно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу.

На бегу Беспалых почувствовал боль в холке и, пощупав мокрую штанину, сообразил: «ранен». Он улыбнулся вдруг ставшим белым, как старая кость, лицом и сказал громко Кубде:

— Ранили меня…

— Эх, олово! — сказал Кубдя и, взяв его под мышки, повел.

Позади на елани опять шли вперед атамановцы. Мужики, отстреливаясь, медленно повернули вправо и пошли в горы. А их, снова ровной цепью, стреляя и прячась за стволы, догоняли атамановцы. И ни мужики не знали тех, кто их догоняет; ни атамановцы не знали, кого они хотят убить.

— Ура-а!.. — время от времени кричали атамановцы.

Ноги у Беспалых ныли, голова тяжелела и все тело было лишнее. Его вели, подхватив под руки, Кубдя и Горбулин, а позади — шел растрепанный и потный Селезнев и, после каждого выстрела, торопил:

— Иди, иди, не отставай!..

Вошли в березовую чернь.

В бледноватой зелени берез, как темные пуговицы на светлом платье, пихты. Опять мешали итти огромные травы, не было уже папоротника, но резал руки сладко пахнущий осот.

Беспалых, словно охмелев от боли, начал заплетаться языком и при каждом шаге отчаянно кричал:

— Пустите, ребята, пустите.

И, ощущая цепенеющую усталость в руках, Селезнев пятился, стрелял и печальным голосом повторял:

— Не ной, Беспалых… не ной, парень… Поторапливайся, поторапливайся… Не отставай…

Мужики уже всей оравой ушли вперед. Подыматься в гору становилось все круче. Остановились перевязать рану Беспалых, но, услышав близко перекликающиеся голоса атамановцев, опять пошли. Под ногами скользили гальки, далеко по окоемку приходилось обходить каменные «лысины», а позади, не переставая, щелкали впустую выстрелы атамановцев. Селезнев повеселел и повесил за плечи винтовку.

— Уйдем, — сказал он. — Уведем их к лешему на козлы.

Голова у Беспалых покачивалась, как созревшая маковка под ветром. Солдатские штаны смочились густой кровью, этой же кровью были выпачканы руки у Горбулина и Кубди. У Кубди на локтях сатиновой синей рубахи была широкая прореха, виднелось розоватое искусанное комарами тело. Селезневу стало муторно смотреть и он отстал.

Чем они выше подымались крутыми подъемами между плитами камней, величиной с избу, серых с ровными, словно отпиленными краями, — тем сильнее они чувствовали какую-то ждущую их неизвестную опасность. Они начинали прибавлять шагу, несмотря на усталость, и не обходить россыпи. Кончились березки, осины. Лохматились одни кедры, и хотя так же грело солнце, но с белков дул суровый, крепкий и холодный ветер. Они затянули крепче пояса и, как-будто желая разорвать опутывающие сети тишины, нарушаемой этим одним ветром, заговорили громче.

Под ногами захрустел мох. Они остановились, вытерли замазанные глиной в черни ноги об седую, хрумкающую, как снег, траву, затянули крепче рану у Беспалых, переглянулись и молча, торопливо пошли выше.

Ветер развевал волосы, горбом вздувал рубахи.

Мысли, с устатку ли, с другого чего, разжижались, и нельзя было заставить их исполнять свою обычную работу.

Селезнев теперь указывал дорогу. Он был весь мокр, — даже толстый драповый пиджак вымок, будто был под дождем. Белки глаз у него подернулись красными жилками, а зрачок все расползался и расползался, как масляное пятно на скатерти. Он кинул фуражку и шел без шапки, с рассеченной ветром черной бородой.