Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 Страница 15

После кофе мы собрались пойти прогуляться в саду, когда увидели входящего принца, который обратил к Редегонде с весьма приветливой улыбкой и извинительным комплиментом по поводу случая, который заставил его прервать нашу беседу.

Я все понял, и понял, почему красавица в своей записке рекомендовала мне не пропустить назначенный час. Редегонда за эти десять-двенадцать дней одержала победу над очаровательным принцем, который был всегда галантен, но в первый год после своей женитьбы на сестре английского короля полагал своим долгом соблюдать инкогнито в своих интрижках. Мы провели час, прогуливаясь, разговаривая о Лондоне и о Берлине и не обмолвившись ни словом ни об обменном письме, ни о еврее. Я увидел, что он был обрадован похвалой, которую я сделал библиотеке в Вольфенбюттеле, и посмеялся от всего сердца, когда я сказал ему, что без духовной пищи, получаемой от хороших книг, я бы там умер от голода в результате плохого питания.

Сделав элегантный комплимент Редегонде, он пошел садиться на лошадь в ста шагах от домика. Оставшись наедине с соотечественницей, далекий от желания попытаться добиться от нее милостей, я посоветовал ей отнестись с вниманием к персонажу, который нас покинул, но она не выразила желания последовать моему совету.

Я пошел провести остаток дня в своей гостинице и выехал на следующий день на рассвете.

Офицер в Магдебурге, которому я передал письмо генерала Бекевиц, показал мне все, что есть в крепости самого интересного и приютил меня на три дня в компании девиц и игроков. Я берег свое здоровье и изрядно пополнил свой кошелек.

Я направился оттуда прямо в Берлин, не останавливаясь в Потсдаме, поскольку короля там не было. Песчаные дороги потребовали от меня трех дней, чтобы проделать восемнадцать малых немецких лье.

Я поселился в «Городе Париже». Я нашел в этой гостинице все, чего мог бы пожелать как со стороны удобств, так и со стороны экономии. Хозяйка, которую звали Руфэн — она была француженка — посвятила всю себя своему делу, заслужила своему дому самую высокую репутацию. Полчаса спустя после моего прибытия она пришла в мою комнату, чтобы спросить, всем ли я доволен, и договориться со мной обо всем. Она держала табльдот и брала двойную плату с тех, кто желал есть у себя в комнате. Я сказал, что не хочу есть у табльдота и, питаясь у себя в комнате, не желаю платить вперед, предоставляя хозяйке уменьшать мои порции, и она согласилась, при условии, что я буду ужинать вместе с ней за малым столом, который не будет мне ничего стоить дополнительно, и где я буду только с ее друзьями. Чтобы соответствовать ее вежливости, я согласился на это условие с изъявлениями дружбы. Устав с дороги, я начал ужинать вместе с ней только со следующего дня. У нее был муж, который ведал кухней и никогда не выходил к столу, и сын, который тем более не появлялся. Те, с кем я ужинал, были пожилой месье, очень рассудительный и тонкого обхождения, который жил в комнате, соседней с моей, — барон Трейден, чья сестра была замужем за герцогом Курляндским, Жаном Эрнестом Бирхеном или Бироном. Этот любезный господин стал моим другом и оставался им все два месяца, что я был в Берлине. Был также торговец из Гамбурга по имени Греве с женой, которые только что поженились, он привез жену в Берлин, чтобы показать ей чудеса двора короля — победителя. Эта женщина была так же любезна, как и ее муж. Я обхаживал их со всем почтением. Очень веселый мужчина по имени Ноель, который был единственным и высоко ценимым поваром короля Прусского. Он приходил поужинать со своей доброй подругой м-м Руфэн очень редко, потому что у него редко выпадала такая возможность. У Ноеля был только один поваренок, и у короля Прусского не было другого повара, кроме него. Я знал его отца в Ангулеме, знаменитого своими прекрасными паштетами. Ноель; посол французской Директории в Гааге — это сын, как мне говорили, того повара, что, впрочем, кажется мне весьма забавным. Если бы не уменье этого Ноэля, знаменитый врач атеист Ламетри не умер бы от несварения, что с ним случилось у милорда Тирконеля, так как превосходный паштет, который стоил ему жизни, был приготовлен Ноэлем. Ламетри ужинал очень часто с Руфэн при жизни, и я весьма сожалел, что не познакомился с ним. Он был ученый и чрезвычайно веселый человек. Он умер, смеясь, хотя нет более тяжелой смерти, как предполагают, чем та, что происходит от несварения. Вольтер говорил мне, что не верит, что на свете был атеист более решительный и более основательный, и я в этом убедился, когда прочитал его труды. Король Прусский сам прочел ему надгробную речь в Академии, в которой сказал, что неудивительно, что Ламетри допускал существование только материи, потому что весь ум, который мог существовать, принадлежал только ему.

Этот король, который вздумал стать оратором, в серьезной надгробной речи допустил занятную мысль. Король Прусский, однако, никогда не был атеистом, но это все равно, поскольку вера в бога никогда не влияла ни на нравы, ни на поступки. Предполагается, что атеист, который, в рамках своей системы, думает о боге, поступает лучше, чем теист, который о нем никогда не думает.

Первый визит, который я сделал в Берлине, был к Кальзабиджи, младшему брату того, с которым я объединился в 1757 году в Париже, чтобы учредить лотерею, которую сначала называли «От Эколь Милитэр», затем — королевской лотереей, после смерти в Париже Дю Вернэй.

Этот Кальзабиджи, которого я встретил в Берлине, покинул Париж и свою жену, которую всегда называли «генерал Ла Мот», чтобы учредить такую же лотерею в Брюсселе, где, желая жить шикарно, он сделался банкротом в 1762 году, несмотря на все то, что делал граф Кобенцель, чтобы ее поддержать. Вынужденный уехать, он прибыл в Берлин довольно хорошо упакованным, и представился королю Прусскому. Достаточно хороший говорун, он сумел убедить короля учредить лотерею в его стране, предоставив ему руководство ею и присвоив себе прекрасный титул его государственного советника. Он посулил Его Величеству доход не менее 200 000 экю, испросив себе только десять процентов от выручки и расходов по управлению.

Все было согласовано. Уже два года, как лотерея была учреждена и шла своим ходом, и, к счастью, не было ни разу убыточного тиража, но король, который знал, что такой тираж может случиться, и не мог этого не опасаться, заявил Кальзабиджи, что не желает более, чтобы лотерея была за его счет. Он оставил ее ему за 100 000 экю; именно столько стоила ему итальянская опера.

Я пришел к Кальзабиджи как раз в тот день, когда король изволил изъявить ему это невыгодное распоряжение.

Поговорив о наших прежних затеях и их превратностях, он рассказал мне о событии, которого не ожидал. Он сказал, что нынешний тираж идет пока за счет короля, но он должен афишами объявить публике, что в следующем тираже Е.В. ни во что более не вмешивается. Ему нужны средства в два миллиона экю, или он предвидит, что лотерея лопнет, потому что не найдется никого, кто захотел бы для получения дохода что-то вкладывать, все хотят только получать. Он предложил мне десять тысяч экю в год, если я смогу убедить короля продолжить поддерживать лотерею за его счет, — это напомнило мне эпоху, в которую — вот уже семь лет назад — я, прибыв в Париж, сумел убедить весь совет Эколь Милитэр, что выигрыш, в результате, будет бесспорный, — и вот он убеждал меня предпринять такой же шаг.