Александр Ширвиндт - Проходные дворы биографии Страница 16

У меня очень мало родственников. Сейчас, кроме моей ветви, практически никого нет, все ушли. Был любимый и единственный двоюродный брат, Борис Евсеевич Ширвиндт, – замечательный педагог, академик. Возглавлял один из показательных интернатов для детей. У него масса учеников, теперь уже мощных людей. Он прошел всю войну артиллеристом. Пришел с нее, слава богу, целый, немножко раненный. Он был очень похож на меня. У меня есть любимая карточка, на которой он – майор, в шикарной фуражке, с озорными глазами. Когда он в 1946 году появился с орденами на груди, для меня, одиннадцатилетнего, это было воплощением красоты и победы. А мой дядя, его отец, был очень крупным юристом. Его посадили в 1938-м, и только в 55-м мы встречали его из лагерей. Вот такой был победный марш: родители сидели, а дети воевали.

Я был поздним ребенком – появился на свет, когда родителям было уже под сорок. Сначала у них родилась дочь, но прожила она всего девять лет, и они вынуждены были родить еще что-то, и получился я.

Мой папа играл на скрипке. А его брат-близнец Филипп играл еще и на виолончели. Когда-то Эмиль Кио-старший придумывал свои безумные аттракционы, основанные на использовании близнецов, в основном лилипутов. Очевидно, лилипуты надоели, и папа с дядей стали для него находкой. На арену выходил папа и играл на скрипке, затем его запирали в сундук и поднимали под купол, а из-за кулис моментально появлялся Филипп со скрипочкой в руках.

На этом цирковая деятельность папы закончилась, и дальше он играл в оркестре МХАТа, концертировал как солист и преподавал в музыкальной школе.

Мама в цирке не работала. Она окончила 2-ю студию МХАТ, но из-за туберкулеза оставила сцену и до конца своей жизни занималась редактурой в концертных организациях. «На ее совести» открытие многих замечательных эстрадных артистов.

У мамы тоже был брат, мой дядя Аркадий. Он уехал в Англию еще в двадцатых годах. Будучи врачом, организовал там гинекологическую клинику. И вдруг в начале шестидесятых от него пришла весточка, которая вместо радости вызвала в семье страшную панику. Ведь все бандероли, приходящие из-за границы, непременно визировались известными организациями. Кроме того, получить заграничную бандероль можно было в единственном почтовом отделении, расположенном в гостинице «Украина». Заплатить за посылку пришлось непомерную сумму (мы заняли деньги у всех знакомых, друзей и коллег). В посылке оказалось письмо от дяди и маленький шарфик. Фактически мы купили этот шарфик за бешеные деньги да еще и натерпелись страху. Потом мама даже ухитрялась потихоньку переписываться с братом.

К концу жизни мама стала слепнуть. Последние пятнадцать лет она мужественно переносила свою слепоту. Когда же начинала унывать, я говорил ей: «Мать, не горюй – совершенно не на что смотреть!»

Она бесконечно разговаривала по телефону с подругами, а иногда переходила на шепот. Однажды я поинтересовался, о чем они шепчутся. Оказалось, рассказывают политические анекдоты, думая, что шепот при прослушке не слышен. Я ей объяснил, что как раз шепот и слышен лучше всего. Мама забеспокоилась, но страсть к анекдотам осталась.

К ней приходили подруги-чтицы, читали толстые журналы и литературные новинки. Одной из подруг была Анастасия Цветаева. Жаль, мама не видела, как Цветаева, которая летом и зимой носила на голове штук пять платочков, бережно снимает их один за другим. Она непременно оценила бы этот моноспектакль.

Несмотря на слепоту, мама очень хорошо вязала, и многие знаменитые люди до сих пор показывают мне «кольчужки» из толстых белых ниток. Сначала она на ощупь мерила человека, затем вязала и дарила. Люди брали вроде как из сострадания, но потом носили с удовольствием.

Ну что я все о себе да о себе. У Наталии Николаевны тоже была семья, о которой я с удовольствием прочту вместе с вами. Жена у меня – интеллигентско-дворянских корней. Потомок не то Миклухо-Маклая, не то лошади Пржевальского.

Н.Б.: Ни того ни другой. Моя бабушка, Алевтина Михайловна Севастьянова, – столбовая дворянка. Не знаю, что не устраивало ее в обеспеченной жизни, но она стала революционеркой и в 1905 году попала в тюрьму. Поскольку деда, инженера-архитектора, очень уважали, ее вскоре освободили, правда, лишив права жить в столицах – Москве и Петербурге. В 1908 году семья переехала в другую столицу – в Лондон (как это делают и сейчас, но, в основном, по другим соображениям). Моей маме тогда было пять лет. В 1912 году семья вернулась в Россию, из-за того что бабушку замучила ностальгия. Это была настоящая болезнь.

Семья вернулась, но английский уклад жизни сохранился. И даже спустя многие годы мы садились обедать не днем, а в семь часов вечера, когда все собирались после работы. У нас были домработницы и кухарки. Стол сервировался по всем правилам. Чтоб поставить на стол кастрюльку – упаси бог! Приносили супницу, из которой разливали сначала бабушке, потом дедушке, а дальше – маме, папе, мне и брату. В дальнейшем стали разливать и Александру Анатольевичу.

Бабушка не меняла своих революционных убеждений. Более того, она была сталинисткой. Когда в 1928 году арестовали мою маму, бабушка собиралась писать письмо Сталину.

Историю ареста мамы я узнала от нее лишь в середине 50-х – я уже оканчивала школу. Рассказывая, она становилась вся красная, ее трясло – хотя прошло много лет. Мама сидела в тюрьме, беременная моим братом. Посадили ее фактически за компанию – по политической статье арестовали хозяина дома, у которого она была в гостях, а заодно взяли и всех, кто к нему приходил. Один из наших родственников был знаком с наркомом Семеном Середой. Папа попросил его посодействовать, и через несколько месяцев маму освободили.

Мой дедушка Владимир Николаевич Семенов в начале XX века поехал добровольцем на Англо-бурскую войну в Южной Африке воевать на стороне буров против англичан. Война довольно быстро закончилась, и группа молодых людей осталась на сафари – поохотиться на львов. Дед вернулся героем и вскоре познакомился с моей бабушкой.

Сафари больше не было, но одно ружье осталось и очень пригодилось.

Спустя много лет мой брат и Александр Анатольевич повесили на даче мишень и стали стрелять по ней из охотничьего ружья деда. Вдруг бежит жена одного из братьев Весниных, великих архитекторов-конструктивистов. Подбегает к деду, сидевшему в кресле на террасе, задирает юбку и показывает простреленный зад. А дед даже балет не мог смотреть – не понимая, как балерины танцуют в пачках с голыми ногами. Жена Веснина подняла крик. Оказывается, мишень повесили так, что пули пролетали через овраг как раз в сторону их дачи. Впоследствии выяснилось: она сидела в деревянном сортире, сооруженном великими архитекторами из фанеры, и пуля на излете, пробив стену, угодила в святое. Рана была незначительная, но ружье отобрали.

Мой дед, профессор, академик, более десяти лет возглавлял Научно-исследовательский институт градостроительства Академии архитектуры СССР. В 30-е он был главным архитектором Москвы и под его руководством разрабатывался первый генеральный план столицы, утвержденный в 1935 году. После войны по проектам деда восстанавливали Минск и Ростов-на-Дону.

Даже занимая высокие посты, дед оставался всю жизнь беспартийным. И не со всеми партийными и государственными лидерами у него складывались отношения. Например, не сложились с Ка гановичем.

Кстати, с Кагановичем связан один любопытный эпизод. Однажды он без предупреждения нагрянул домой к деду и, не раздеваясь, прошел в кабинет, что тут же на всю квартиру прокомментировала домработница Лиза:

– Шляются тут всякие, калош не снимают!

Лизу в семье побаивались, и все, включая деда, обращались к ней по имени-отчеству.

Еще до революции, в 1913 году, дед проектирует и начинает строить поселок на станции Прозоровская (теперь Кратово) – город-сад, один из первых в России. Время было тяжелое, голодное, и в Кратово жили все мои родственники. Собственником земли и построек была Московско-Казанская железная дорога, в правлении которой работал Ипполит Чайковский, родной брат Петра Ильича.

У Ипполита были две внучки, с которыми моя мама очень дружила. Как-то одной из них, Ксении, надо было уехать на пару дней. И она попросила мою маму взять к себе ее собачку. Только предупредила, чтобы ни в коем случае не произносили слова: «Гражданка, продайте собачку». От этих слов собачка визжит, падает в обморок и потом долго приходит в себя. Как только за Ксенией закрылась дверь, мама с братом и сестрой закричали: «Гражданка, продайте собачку». Бедное животное взвизгнуло и упало в обморок. После того как собачка пришла в себя, молодые люди повторили просьбу. Та снова упала, но на этот раз ожила быстрее. Когда через два дня хозяйка вернулась, ей объяснили, что она все с этой гражданкой придумала. «Вот смотри», – сказали «добрые» друзья и повторили собачке в сотый раз эти слова. Та весело завиляла хвостиком и убежала по своим делам.