Виталий Вульф - Серебряный шар. Драма за сценой Страница 16

В конце 50-х я часто бывал у прекрасного чтеца и человека Дмитрия Николаевича Журавлева, видел в его доме Рихтера, актеров Вахтанговского театра, переживал вместе с его семьей смерть Пастернака и провожал Дмитрия Николаевича и его жену, незаурядную, талантливую Валентину Павловну, на электричку, когда они утром уезжали в Переделкино в день пастернаковских похорон. Меня они не взяли с собой, говорили: «Не нужно». Я был тогда заочным аспирантом, снимал угол, работы в Москве у меня не было, и они, как теперь понимаю, деликатно оберегали меня.

С «Современником» связаны 60-е годы, его внутренняя жизнь была мне очень дорога. Но и за пределами любимого театра я со многими дружил.

Однажды мне позвонила София Станиславовна Пилявская и попросила помочь Софии Ивановне Баклановой выхлопотать пенсию. София Ивановна была близким другом Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой. С 1938 года они жили вместе одной семьей, хотя не были ни в каких родственных отношениях. Когда-то до революции София Ивановна была очень богатым человеком, потом потеряла все в годы революции, работала в Академии наук и очень дружила с Адой Книппер, племянницей Ольги Леонардовны. Книппер-Чехова умерла в 1959 году, София Ивановна осталась одна, после смерти Ольги Леонардовны ее очень быстро уплотнили, в столовую вселился артист МХАТа Леонид Губанов с женой, и София Ивановна оказалась в коммунальной квартире. Спальню Ольги Леонардовны она оставила в неприкосновенности, а в небольшой гостиной поставила остальные вещи, и было трудно проткнуться среди них. Меня поразила спальня Ольги Леонардовны: старая кровать, большой платяной шкаф и над ним портрет ослепительной женщины, на котором было написано по-французски: «Ольге Книппер с любовью. Сара Бернар», на противоположной стене висело много любительских и снятых профессионально фотографий Чехова.

Когда спустя годы я оказался в Ялте в музее Чехова, то сразу узнал вещи Книппер-Чеховой, перевезенные сюда из ее квартиры.

Ольга Леонардовна и София Ивановна жили в доме по улице Немировича-Данченко (теперь это Глинищевский переулок), здесь жили Немирович-Данченко, Вишневский, Халютина, Тарасова, Прудкин, Москвин, Тарханов – все те, кто составлял славу Художественного театра. Теперь никого уже нет на свете, жив только сын одного из основателей МХАТа, А.Л. Вишневского, Александр Александрович, ему 87 лет. Кстати, и он сохранил столовую, какой она была при жизни Александра Леонидовича, забытого ныне и известного только знатокам истории Художественного театра, игравшего Бориса Годунова в первом спектакле МХТ «Царь Федор Иоаннович», Кулыгина в «Трех сестрах», Дорна в «Чайке», первого исполнителя роли дяди Вани в одноименном спектакле. В этой столовой на одной стене висит портрет Льва Толстого с надписью «4 сентября 1909 г. А.Л. Вишневскому. Лев Толстой», а на другой – портрет Чехова с надписью: «Другу детства, товарищу по жизни, ныне артисту Александру Леонидовичу Вишневскому от Антона Чехова. Июнь 1902, Москва».

Прошло почти сорок лет с тех пор, как я часто забегал к Софии Ивановне по делам и без дела, встречал у нее вдову художника Вильямса, Вадима Васильевича Шверубовича, вдову художника Дмитриева (она в те годы была женой композитора Молчанова) и чаще всего – Софию Станиславовну Пилявскую, Зосю, как ее звали в театре. У Пилявской было сказочно красивое лицо, она была воспитанной и очень благородной дамой, дружила с Еленой Сергеевной Булгаковой, театроведом Виленкиным, но большого актерского таланта в ней не было. С Софией Ивановной у нее были весьма сложные отношения, но она заботилась о ней.

В конце концов пенсия была получена, пенсионная книжка «персонального пенсионера союзного значения» Софии Ивановны Баклановой хранится у меня по сей день. Пенсия была установлена с 1 декабря 1965 года в размере 60 рублей в месяц пожизненно. Умерла София Ивановна спустя год, последний раз ей принесли эту пенсию, о которой она мечтала, 24 декабря 1966 года. Дом Книппер-Чеховой перестал существовать. У меня остались отданные мне Виленкиным после смерти Софии Ивановны два тома переписки Чехова и Книппер, которые Ольга Леонардовна подарила Софии Ивановне на память с дарственными надписями. На первом томе написано: «Софочке дорогой с любовью. Ольга Книппер-Чехова, 1935 год», а на титульном листе второго тома: «Софе дорогой продолжение повести печальной и краткой но… насыщенной и интересной. 30 сент. 1937 г. О. Книппер-Чехова».

Пенсия как бы узаконила положение Софии Ивановны при Книппер-Чеховой, потому она была ей очень важна, и София Ивановна была мне очень благодарна. Хлопоты длились почти три года. Когда все было благополучно закончено, София Ивановна устроила роскошный обед, пригласила друзей и преподнесла мне драгоценный подарок – прижизненные издания Пушкина: первое издание «Руслана и Людмилы» 1820 года и первый номер пушкинского журнала «Современник», – а также первое издание «Медного всадника». (Когда мама тяжело болела, я за какие-то смешные деньги продал в букинистический магазин книги, а журнал подарил Бахрушинскому музею.)

В этом доме я повидал знаменитых мхатовских артистов, общался с Елизаветой Николаевной Коншиной, старой сотрудницей Ленинской библиотеки, ближайшим другом Ольги Леонардовны, и слушал бесчисленные ее рассказы. Доныне храню открытки-фотографии, изданные в начале двадцатого века, подаренные мне Софией Ивановной и напоминающие о высокой, ушедшей навсегда культуре старого Художественного театра. Мое приближение ко МХАТу началось там, в квартире, где когда-то жила Ольга Леонардовна.

Бывали и забавные истории: однажды по почте принесли открытку из Мюнхена от Ольги Чеховой. Она писала Софе, что собирается посетить Москву, которую покинула сорок пять лет назад. Хочет приехать тихо, незаметно, повидать Софу, Аллу (речь шла о Тарасовой) и Пашу (так звали друзья Павла Александровича Маркова), просила снять ей номер в «Национале» для себя, своего доктора, парикмахера, секретаря и массажиста. Больше никто (!) с ней не приедет. На дворе стоял 1964 год. София Ивановна вызвала Елизавету Николаевну Коншину и меня, и «совет» решал, что отвечать Ольге Константиновне. Решили сказать, что приезжать ей еще не время, тем более что София Ивановна позвонила Тарасовой, и та испуганно прокричала в телефонную трубку, что встречаться с Ольгой не намерена, Марков тоже энтузиазма не выразил. София Ивановна написала в Мюнхен письмо, я отправил его с Центрального телеграфа, на том дело и кончилось.

Покойный Виталий Яковлевич Виленкин очень ревновал «Софу» ко мне и никак не мог ей простить этого «увлечения». После ее смерти дружелюбия не выказывал никогда, скорее ненавидел лютой ненавистью, а начало было положено в те дни, когда он звонил в дверной звонок, София Ивановна открывала дверь и разочарованно говорила: «Ах, это ты, Виталий?» (мы ведь тезки). Мы очень редко встречались, холодно и сухо раскланивались, вот и всё.

В доме Софии Ивановны я часто встречал Федора Николаевича Михальского, в те годы – директора музея МХАТ. Его когда-то любили Станиславский, Немирович-Данченко, Книппер-Чехова, Качалов. Он был их доверенным человеком, все видел, знал и был удивительно внимателен к Софии Ивановне. Я разглядывал его с большим любопытством.

Уже потом, когда МХАТ ставил «Сладкоголосую птицу юности» Теннесси Уильямса в моем переводе, сделанном вместе с А. Дорошевичем, у меня завязались теплые, дружеские отношения с Павлом Владимировичем Массальским, Марком Исааковичем Прудкиным, ну и, конечно, с Ангелиной Иосифовной Степановой, ставшие с годами очень близкими. Я всегда относился к ней с благоговением. Человек большого ума, предельно воспитанный, эгоистичный, жестковатый, но очень много дававший людям. Ее отличал удивительно трезвый взгляд на окружающий мир.

Прудкин и Массальский были совершенно не похожи друг на друга ни по характеру, ни по таланту.

Марк Исаакович Прудкин слыл интриганом, говорили, что он коварен, но я этого не замечал. Он был очень умен и невероятно талантлив. Современный зритель может убедиться в этом, посмотрев телевизионный фильм «Дядюшкин сон» с Натальей Теняковой в роли Москалевой, Майоровой – Зинаидой и Прудкиным – старым князем. Это блистательная работа! Когда недавно я был на «Дядюшкином сне» в Вахтанговском театре, то невольно вспомнил Прудкина и неизнашиваемость его громадного таланта, что гораздо важнее, чем публикуемые воспоминания о нем как о человеке плохо слышащем и заискивающем перед властью. По сравнению с широко известными режиссерами знаменитых театров подобострастие Прудкина выглядит как жалкий лепет на лужайке.

Я помню его в совсем забытом сегодня спектакле «Глубокая разведка» по пьесе Крона. Он играл азербайджанца Мехти-Ага, обаятельного прожигателя жизни. Наблюдательный, энергичный, жизнерадостный и циничный персонаж. Самоуверенность, граничащая с нахальством, ловкость, похожая на наглость. Это была выдающаяся победа актера. Помню его в остро-иронической роли прокурора в «Воскресении» Толстого. Спектакль был поставлен Немировичем-Данченко в 1930 году и шел 23 года. Федор Раскольников писал инсценировку романа, но после того, как он был объявлен врагом народа, его фамилия из программки исчезла. У Прудкина была небольшая роль, но он и по сей день стоит перед моими глазами. Его отличала способность к тонкой сатире, обобщенной и содержательной. В конце жизни он играл в постановке «Живого трупа» князя Абрезкова. Работа с Анатолием Эфросом не прошла даром, сцена Карениной и Абрезкова была лучшей в спектакле. Калягин – Протасов отходил на задний план, у него роль не получилась.