Борис Емельянов - Снежинск – моя судьба Страница 16

Узнав о нашей затее, Лёня вызвался руководить ансамблем и предложил включить в него хорошо известного в городе тенора Геннадия Школу, а также Володю Легонькова, Толю Малышева и Виталия Геннадьева. Я стал было возражать, что в составе нашего коллектива не должно быть людей из других подразделений предприятия, но Лёня сказал, что это не столь важно, поскольку костяк остаётся заводским. Смирнов хорошо знал и мои возможности как баритона, поэтому я тоже попал в его «ведение».

Пока формировался ансамбль, мы с Виктором Скороспешкиным составили вокальный дуэт и несколько раз довольно успешно – судя по реакции зрителей – исполняли популярные в то время песни со сцены клуба «Молодёжный», которым часто пользовались заводчане. Самой любимой и для нас и для наших слушателей была песня «Этого мне только не хватало!» из репертуара замечательного эстрадного исполнителя тех лет Анатолия Королева. Союз со Скороспешкиным образовался как временный выход из положения, поскольку Кравченко так и не удалось найти нужное число музыкантов и все инструменты пришлось отдать в другое подразделение предприятия.

Наш октет освоил несколько песен и начал выступать в ДК «Октябрь». Репертуар расширялся буквально с каждым месяцем, улучшалось постепенно и качество исполнения, и нас стали включать в программы городских концертов. Главная заслуга в быстром росте популярности ансамбля принадлежала, конечно, Смирнову, который отдавал любимому детищу все силы, постоянно заражая нас своей неисчерпаемой энергией и уверенностью. Многому мы научились и от работавших с нами пианисток, которые не просто аккомпанировали, но и помогали нам лучше освоить свои партии.

Наши первые песни – «Усталая подлодка», «Комсомольцы-добровольцы», «Красная гвоздика», «Там, вдали за рекой», «Город детства», «В путь» (из кинофильма «Максим Перепелица»). Затем мы разучили старинные вальсы «Амурские волны» и «На сопках Манчжурии», народную песню «Это было в Ольховке», «Черемшину», «Однозвучно гремит колокольчик» и другие произведения. Особым успехом пользовались «Песня китобоев» из оперетты «Белая акация» и «Калинка», при исполнении которой Витус (так обычно изменяли его имя Виктор) Петровских, как запевала, приводил в восторг не только зал, но и всех нас, участников ансамбля.

А в 1969 году, после настойчивых уговоров Лёни Смирнова, я впервые в жизни солировал с его хором. Я очень волновался, боялся забыть слова, но всё получилось! Тем не менее, в дальнейшем на такие «подвиги» я не решался.

Несмотря на то, что ансамбль приобрёл заметную популярность, его жизнь на сцене оказалась недолгой – всего около двух лет. Основной причиной были появившиеся у некоторых семейные проблемы из-за недовольства жён частым отсутствием своих «половин» и проч. Жаль, что так сложилось, но в праздники и дни рождения мы иногда, всё-таки, собирались (хотя и не полным составом) и отводили соскучившиеся по пению души на полную катушку! Плохо было только, что у некоторых из нас радость от этих встреч омрачалась домашними передрягами. Наверное, тяжелее всех было в то время Лёне Смирнову. Жена его Людмила – красивая, но довольно несдержанная по характеру, доводила его порой чуть не до инфаркта. Свидетелем одной из таких сцен оказался однажды и я, когда Лёня впервые за время нашей дружбы пригласил меня домой. Не было никакого застолья, мы просто разговаривали, когда совершенно неожиданно его благоверная начала ругать мужа за то, что он вместо машины купил мотоцикл. Обращаясь ко мне, она, нисколько не стесняясь, «доказывала», что Лёня, в отличие от других, нормальных, мужиков, не умеет зарабатывать деньги, не ищет более доходную работу и т. д. Мне было не по себе, я пытался как-то снизить накал её страстей, но эту женщину было не остановить.

Лёня тяжело переживал незаслуженные упрёки. Чувствовалось, что подобные сцены продолжались и в дальнейшем, но изменить что-либо было невозможно. Не сразу я заметил, что он стал выпивать, и с какого-то времени внешний вид его заметно изменился: он погрузнел, лицо стало одутловатым, ему труднее стало преодолевать плохое настроение. А однажды я оказался невольным очевидцем срыва, который мог закончиться весьма печально. Леонид выступал в каком-то концерте в ДК, я был в зале и обратил внимание на его нездоровый вид. Он вышел на сцену и начал исполнять песню Оскара Фельцмана «Огонь Прометея». Это была самая любимая его вещь, и пел он её всегда изумительно! Казалось, и на этот раз всё будет как обычно, но вдруг Лёню качнуло, он осёкся на полуслове и едва удержался на ногах. Кто-то выбежал из-за кулис и подхватил его под руки. Больше он не выходил. Я быстро вышел из зала в коридор и увидел Лёню в очень неважном состоянии. Тем не менее, от «скорой» он отказался и постепенно пришёл в себя.

Осенью 1969 года меня избрали секретарём партийного бюро завода. До этого я дважды был заместителем, а секретарями – Александр Иванович Сидоров, а затем Юрий Александрович Шишикин. Оба отличались прекрасными человеческими качествами и не формальным, разумным подходом к порученному делу. С ними у меня сложилось очень хорошее взаимопонимание, так что я представлял себе, что ждёт меня впереди как секретаря бюро. К обязанностям заместителя начальника цеха, которым я был назначен в январе этого года, прибавились новые заботы: теперь я «отвечал» не только за работу партийной организации, но и за общественно-политическую ситуацию на заводе.

Благодаря тому, что я уже неплохо ориентировался в заводских делах и люди меня знали, мне не трудно было освоиться с новыми обязанностями. Кроме того, с самого начала я чувствовал поддержку со стороны горкома партии, которым руководил в это время Владимир Дмитриевич Тарасов. Не знаю почему, но ко мне он относился очень хорошо и всегда откликался на мои просьбы или предложения. Я чувствовал уважение ко мне и Николая Александровича Смирнова. Теперь я регулярно присутствовал у него на еженедельных оперативках, что позволяло постоянно быть в курсе самых актуальных заводских дел. В это время я лучше узнал и самого Николая Александровича. Совещания он проводил очень чётко, без лишних словопрений. Сразу же решал и почти все накопившиеся вопросы, при этом внимательно выслушивал мнение присутствующих. И только в случаях, если кто-то из руководителей проявлял забывчивость в выполнении какого-либо поручения да к тому же пытался как-то оправдаться, директор мог устроить такой разнос провинившемуся, что он никогда в дальнейшем не допускал ничего подобного. Вместе с тем директор не позволял себе каких-либо оскорбительных выражений, унижающих достоинство человека. Характер этих оперативок, их неизменно деловая атмосфера, многому меня научили.

Нравилась мне и демократичность Николая Александровича, доступность для людей. Однажды он завёл даже такую практику: по пятницам, по окончании рабочего дня к нему без предварительного уведомления мог прийти любой работник завода, если у него появилось желание чем-то поделиться или посоветоваться.

Иногда и я заходил в такие дни к Николаю Александровичу, а раза два или три, с его согласия, присутствовал на проводимых им (как и всеми руководителями города) ежемесячных приёмах трудящихся по личным вопросам.

Я уже знал, что он очень внимательно относится к просьбам посетителей, но, как оказалось, мог иногда проявить и неоправданную мягкость. Мне довелось быть свидетелем одного его решения по квартирному вопросу. На приём пришёл рабочий одного из цехов – Чернов, чтобы выяснить, почему квартиру, которую он должен был получить как первый в списке нуждающихся, выделили человеку, который стоял в очереди во втором десятке. Николай Александрович что-то пытался объяснить Чернову, но как-то уж очень невразумительно, потом сказал: «Тот человек меня давно осаждал и очень надоел, и я решил пойти ему навстречу, тем более что его семья тоже очень нуждалась в улучшении жилищных условий. А ты ни разу ко мне не приходил». В конце разговора, итогами которого Чернов – хороший токарь и скромнейший человек – был явно недоволен, директор заверил его, что в следующее распределение он обязательно квартиру получит. Когда мы остались одни, я сказал Смирнову: «Как же так, ведь получается, что квартиру получил тот, кто понахальнее, а человек порядочный может теперь подумать, что это его качество мало что значит?». Я чувствовал, что Николай Александрович сожалеет о своём решении, но в душе моей остался неприятный осадок.

В 1969 году он стал персональным пенсионером союзного значения, а в марте 1970-го, неожиданно для многих заводчан, оставил пост директора, который занимал 15 лет, перейдя на должность старшего инженера-технолога ОГТ. Нередко я видел его в обеденный перерыв за шахматной доской с самыми разными партнёрами: тогда в управлении завода шахматами увлекались многие, тем более что столовая находилась в том же здании, и после обеда всегда оставалось минут двадцать – тридцать свободного времени.