Питер Акройд - Чосер Страница 16

Хватит! Закругляйтесь! Не стоят мухи дохлой ваши речи!” Орлица просит года отсрочки, чтобы понять свое желание, и Леди Природа соглашается повременить, уступая ее нерешительности. Поэма оканчивается хвалой лету:

Восславим же мы лето, когда солнцеПрогонит тьму и зимней ночи холод.

Рассказчик отправляется к себе и возвращается к прерванному чтению. Таким образом, общественное событие – подготовка королевского бракосочетания – становится поводом к созданию очаровательной шутливой поэмы.

“Птичий парламент” важен и как этап в поэтическом становлении Чосера. Уже было указано на то, что метрика Чосера зиждется на октавах Боккаччо, а описание храма в поэме имеет источником соответствующие куски боккаччиевской “Тезеиды”. Если бы в Милане Чосеру не попались рукописи Боккаччо, английская поэма не была бы написана. Между двумя поэтами существуют и другие точки соприкосновения и сходства. Родным отцом Боккаччо был мелкий итальянский негоциант, и связи его с королем неаполитанским Робертом облегчили пятнадцатилетнему юноше путь ко двору анжуйского герцога. Сходный путь проделал и Чосер: из среды городских купцов и ремесленников – в круг аристократов. Боккаччо вскорости очутился при неаполитанском дворе, где и обрел свое литературное призвание, став профессиональным рассказчиком, развлекавшим изысканную придворную публику. Он сочинял “видения” и романы о fine amour и, что более всего примечательно, сочинял их на местном наречии. Сходство, таким образом, налицо. Неведомо для себя и оба одновременно, и Чосер, и Боккаччо, явились на мощной волне изменения во вкусах и чувствованиях.

И, что еще интереснее, Боккаччо был тем писателем, с которым Чосер вступил в негласное соревнование. Или, лучше сказать, в спор, приспосабливая для поэзии родной английский язык и испытывая его возможности. Он поубавил боккаччиевскую склонность к непристойностям, умерил стилевые излишества итальянца, насытил произведение иронией и юмором, тем самым намеренно изменив настроение и тон и соединив трагедию и комедию в единый сплав. Сделав упор на характеры, он придал поэзии элемент театральности, драмы, став и в этом зачинателем национального стиля.

Глава восьмая

Кровавый мятеж

Жизни Чосера свойственна как бы двойная перспектива, сходная с оптической иллюзией. Личность поэта яснее видится в деталях, в событиях мелких, в то время как с полотен масштабных он словно устраняется. О современных ему исторических событиях он не написал ни строчки. Возможно, это естественный результат его скрытности, стремления стушеваться, уйти в тень, хитро соблюдая нейтральность.

Так, Чосер предстает в официальных документах от февраля 1381 года, где он назван поручителем за богатого лондонского купца Джона Хенда, торговца мануфактурой, приобретшего, по-видимому, незаконно, землю в Эссексе; за будущее примерное поведение купца Чосер выразил желание поручиться. Интересно, что среди прочих облагодетельствованных подобным его ручательством был и человек, которому Чосер впоследствии посвятил “Троила и Хризеиду”. Человек этот, звавшийся Ральфом Строудом и являвшийся философом и поэтом, жил в тот период над Олдергейтскими воротами в точности на тех же условиях, что и Чосер над Олдгейтскими. Он был юристом и парламентским приставом, как Джон Гауэр, и принадлежал, в общем, к тому же кругу ученых горожан-законников и купцов, к которому принадлежал и Чосер. Люди обеспеченные, успешные и образованные, сделавшие карьеру благодаря хорошему воспитанию, и составляли наиболее взыскательную часть Чосеровой аудитории.

Фамилия Чосера упоминается в связи с мелким судебным разбирательством, происходившим в начале 1381 года, но при этом ничего не известно о позиции и поведении Чосера во время крупнейшего и самого значительного за всю историю Англии мятежа, когда отряды крестьянской бедноты и недовольных, собравшиеся со всех концов королевства, стекались к воротам под домом Чосера, чтобы начать осаду Лондона. Позднее мятеж этот получил название крестьянского восстания, хотя к восставшим примкнули и тысячи неорганизованных лондонцев. Непосредственной причиной возмущения явилось введение “подушного налога” в три серебряных четырехпенсовика на каждого вне зависимости от достатка. Но недовольство было вызвано и попыткой уравнять оплату труда наемных работников, число которых после эпидемии чумы 1349 года сильно сократилось. Трудящееся население стало более активным – люди чаще теперь меняли место жительства и хозяев. В этом смысле бунт явился признаком окончательного краха феодальной системы, основанной на всевластии помещиков.

Джеффри Чосер в качестве сборщика таможенных пошлин должен был принадлежать к врагам восставших, к тем, за кем они охотились. Сборщиков налогов, видных придворных и слуг молодого короля восставшие убивали. Дворец патрона Чосера Джона Гонта был сожжен дотла. Однако Чосер расправы избежал. Он либо укрылся где-то, либо заперся в своей башне. Свидетельств, что он находился при пятнадцатилетием Ричарде II и его советниках, сумевших спрятаться в лондонском Тауэре, у нас не имеется. Должно быть, Чосер тихо сидел где-то, как говорится, “не высовывался”. “Не высовываться” было его излюбленной позицией. Сохраняя такое преимущественное положение, он мог из окна своего кабинета видеть и лагерь повстанцев, и пылающие в огне крепостные стены. Театральное явление короля верхом на коне в лагере мятежников в Смитфилде и последовавшее затем и на том же месте убийство лордом-мэром предводителя восставших Уота Тайлера положили конец мятежу – внезапный и, в общем, неожиданный.

Король и его приближенные уцелели, хотя власть и столкнулась с угрозой, самой серьезной со времен короля Иоанна. Но, как бы то ни было, Чосер на восстание не откликается вовсе. Лишь однажды в “Рассказе Монастырского капеллана” он вскользь упоминает “Джека Стро и его людей”. Джек Стро был одним из предводителей восставших, чьи

Крики тем восторженней звучали,Когда копье пронзало фландрца грудь.

Эта мимолетная, но весьма меткая характеристика “взбунтовавшихся парней” дана в “Кентерберийских рассказах”. Но ею отклик на события исчерпывается. Возможно, разгадку следует искать в области эстетической. Не имея перед собой достойных примеров и литературных образцов, Чосер, по-видимому, не был способен освоить новый материал, представив ту или иную его интерпретацию. Воображению его требовались яркие примеры, иначе оно тускнело и увядало.

Уже не раз высказывалась мысль о некоторой пассивности, инертности творческого воображения поэта, которое всегда подхлестывалось уже имевшимся литературным источником. Вообще он был скромен и даже уклончив в мировоззренческих оценках; очень редко мы можем найти у него определенно высказанные мнения, выражение тех или иных нравственных принципов. Свою жизнь он строил по указке других или же сообразуясь с требованиями долга. Творчество же его также формировали различные мощные влияния, оно развивалось, как реакция на искусство выдающихся мастеров или как усвоение их уроков.

Из других его брошенных вскользь слов мы можем заключить, что лондонскую толпу Чосер ставил не слишком высоко и так отзывался о ней в “Рассказе Студента”:

О ветреная чернь! Душой невернойТы мечешься, предательства полна!К тому, что ново, ты падка безмерно, —Свое лицо меняешь, как луна.Твоим суждениям лишь грош цена[14].

Все указывает на то, что Чосер неизменно оставался на стороне королевской и городской власти. Да и почему бы ему и не поддерживать эту власть? Благосостояние его, как и известность, росло, он становился богатым и всеми уважаемым горожанином. Девятнадцатого июня, всего через шесть дней после вторжения мятежников, он продал арендатору право владения своим родовым гнездом на Темз-стрит. Возможно, что к отказу от этой собственности его подтолкнула случившаяся незадолго перед тем смерть матери, но, без сомнения, он был рад отделаться от этого дома ввиду происходивших вокруг событий. Повстанцы питали особую ненависть к иностранным купцам, обласканным короной, и податными инспекторами. На следующий же день после вторжения повстанцы осадили церковь Святого Мартина в Винтри, где укрылись тридцать пять фламандцев, и вытащили их из укрытия. Надо помнить, что церковь эта находилась в двух шагах от родного дома Чосера и, возможно, именно в ней поэт был крещен. Купцы и их домочадцы были обезглавлены, а тела их брошены гнить на улице. Говорили, что Уот Тайлер самолично выслеживал одного из фламандских купцов, сэра Ричарда Лайонса, близкого друга и бывшего начальника Чосера. Это яркий пример средневековой жестокости, бушевавшей у самого порога Чосера. И все же в этом отклике на убийство фламандцев, уже нами процитированном, проглядывает удивительная отстраненность. Деньги, вырученные Чосером от продажи родного дома, явились добавкой к другим выгодным сделкам. Всего лишь за три недели до этого он получил фунтов шестнадцать в подарок от благодарного начальства. Ему были выделены деньги казначейства, возвращенные им по долгам, – выплата, которую непременно должен был санкционировать король или королевский совет. К тому же незадолго перед этим ему были выплачены двадцать два фунта в возмещение расходов во Франции, а за год до этого ему вернули израсходованное во время миссии в Милан. Наверное, покажется странным, что всего через два месяца после продажи дома Чосеру понадобились еще “аванс” с его годового жалованья, а также аванс за ноябрь. Не совсем ясно, почему он так нуждался в этих маленьких добавочных суммах. Любители драматических домашних историй вольны предположить, что виной всему были претензии к нему Сесилии Шампейн.