Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 16

Только выход всех актеров к рампе оживил ее, она горячо аплодировала. Когда люди заторопились в гардероб, моя соседка словно провалилась сквозь землю. Я не мог допустить, что она вот так уйдет от меня. Постоял на улице, пока прошли последние зрители и пошел в направлении к вокзалу. Вот уже позади два квартала. Я остановился передохнуть и вдруг услышал, что кто-то меня зовет. Неужели соседка по театру?

- Как это понимать? - спросил я ее, когда женщина подошла ко мне. Она схватила меня за руку и заговорила:

- Простите меня. Простите. Я не нашлась чем помочь вам... так все нелепо получилось. Пойдемте к нам, как-нибудь устроимся.

Эту ночь я спал в теплой постели, хотя кровать заменил стол.

Утром меня проводили на табачную фабрику, и я увидел девушек, приславших нам подарки, из которых на мою долю достались кисет, носовой платок и, самое главное, - их фотография. Работницы фабрики высыпали во двор, чтобы посмотреть на фронтовика.

Сестры забрали меня домой, тепло приняли, ухаживали как родные, поделились всем, что было в семье. Большей сердечности, видимо, трудно найти. Люди сделали все, чтобы мне было хорошо. Не могли они лишь унять мою рану. А она кровоточила, сильная боль не давала покоя. Я знал, что в больницу или госпиталь отставшему от поезда идти нецелесообразно: не примут без документов. Надо было заручиться чьей-то поддержкой, добрым словом. И я послал девушек к капитану Герасимову.

На другой день около дома остановилась автомашина. Герасимов быстро поднялся ко мне.

- Собирайся! - бросил он с порога.

- Куда?

- Потом узнаешь, - весело ответил он.

Девушки и их родители проводили меня как родного человека.

В Саратове в то время открывался госпиталь для авиаторов. Герасимову удалось достать место для отставшего от поезда раненого летчика. Когда я оказался в госпитале, врачи предложили мне немедленно лечь на операцию. Я не спешил дать согласие, потому что с операционным столом был знаком не один раз.

- С такой ногой, как ваша, врачи кладут больного на стол без разговоров, - объяснил мне хирург.

- А я и не возражаю. Хочу только знать, какой характер операции вы предлагаете мне. Мне еще воевать нужно, фашистов бить, а вы можете меня и на инвалида "перешить".

Вот уже положили меня на операционный стол, а когда вошла женщина-хирург, я поднялся и просидел все время, пока кололи, вскрывали рану, что-то выкачивали, вырывали.

Когда наложили шов и забинтовали ногу, врач впервые подняла голову и посмотрела на меня. Я рукой вытер свои искусанные до крови губы.

- Сильный, - сказала врач и, переведя дыхание, начала стягивать с рук резиновые перчатки.

После операции прошла неделя. Рана быстро заживала. Вскоре меня выписали из госпиталя и послали на десять дней в батальон выздоравливающих. Он находился в Казани. "Бывает же так, - подумал я, - когда человек, преодолев несчастье, находит счастье: ведь от Казани до родного села моего Торбеево всего несколько часов езды. И зачем мне сидеть в батальоне, когда самые целебные в мире лекарства для фронтовика - это поездка домой, радость встречи с родными".

Поезд мчался среди заснеженных березовых рощ, Я ехал домой.

* * *

Мой отец, Петр Девятаев, в молодости жил в мордовском селе Торбеево. Помещик, владевший землями Торбеевского уезда, послал некоторых мужиков, в том числе и Петра Девятаева, учиться ремеслу в Данию. Там отец прошел курс механика, а когда возвратился, часто рассказывал о городе Копенгагене. Земляки и прозвали его Копенгагеном. Это прозвище утвердилось за ним на всю жизнь.

Стал он чуть ли не единственным мастером по машинам и котлам на всю Мордовию. Помещик взял мордвина-умельца в свое имение в Торбеево и построил ему небольшую избу.

Семья наша пополнялась почти каждый год. Тринадцатый ребенок родился в 1917 году. В 1919 году отец решил переселиться на вольные земли Сибири. Поезд из теплушек, в котором ехали искатели счастья на Восток, остановился на станции Кинель, так как через реку мост оказался взорванным. Командование фронтом Красной Армии начало восстанавливать его. Кузнец и плотник, на все руки мастер - мой отец вызвался работать в кузнице. Белые банды в те дни подвергли артиллерийскому обстрелу станцию Кинель и отец был ранен, а вскоре заболел тифом и умер.

Тяжелая жизнь наступила для детей, окружавших беспомощную и к тому же беременную четырнадцатым ребенком мать. Нас ожидала голодная смерть. С большим трудом мы возвратились на свою станцию Торбеево. Местная Советская власть, во главе которой в то время стоял коммунист товарищ Алфа, предоставила нам жилье, помогла с питанием. Мои братья и сестры, которых уже было четырнадцать, с детства вели трудолюбивую жизнь. Старшие, Никифор и Алексей, успевшие перенять науку от отца, стали мастерами по машинам, а я пошел учиться в школу.

Однажды с соседским мальчиком Васей Грачевым увидели летевший самолет. Перемахивая через заборы и ограды, по грядкам и зарослям кустарника помчались мы вслед за гулом мотора. Нам казалось, что здесь где-то рядом села эта удивительная птица и, может быть, возьмет нас и пронесет по воздушному океану. Впечатление от первой встречи с воздушным кораблем отложилось в памяти на всю жизнь. Сейчас мы припоминали каждый день той далекой и милой юности, каждый звук солнечного утра, шумы ветра и дождей, крепость морозов родного края. В ряду воспоминаний она всплыла во всех пережитых нами деталях. И лишь мысль, неотвязная и жестокая, - мы в плену омрачала все это прекрасное прошлое. Наши сердца были наполнены, если можно так сказать, страстным чувством верности своему народу, родной Отчизне, именно оно горело в наших душах, оживляло думы, надежды и стремления найти выход из создавшегося положения. Но все это было теперь. А тогда, идя по следу минувшей жизни, о которой я пишу в порядке воспоминания, из Саратова я приехал на станцию и зашагал по знакомой улице. Открыл дверь и первой среди всех увидел мать... Она узнала меня и словно обомлела.

...Мы сидели рядом. Я прижимал ее к себе, а она говорила, что потеряла всякую надежду увидеть меня, не ждала с того дня, когда из полка, еще из Лебедина, ей переслали кое-какие мои вещи. О моей смерти не сообщалось, но мать оплакивала меня, думая, что одного из ее сыновей, младшего Мишки, уже нет в живых... У нас в доме было заведено называть Никифора Мишкой-старшим (он не любил почему-то своего имени), а меня своим именем - Мишкой-младшим.

Девять суток дома пролетели быстро, я уже готовился к отъезду, как вдруг прибежал к нам из школы ученик и сказал, что умерла учительница Елена Афанасьевна. Она давно работала в школе, учила и меня грамоте.

Я пошел в школу. Вошел в комнату и стал у гроба любимой учительницы. Рядом стояли другие бывшие ее ученики. Вспомнилось детство: часто приходил я в школу голодный и почти босой. Елена Афанасьевна сажала меня около печки, чтобы согрелись руки и ноги. Учительница не раз приглашала меня в свою комнату и кормила хлебом с молоком. Многому научила она нас, деревенских ребятишек. Ее рассказы я помню по сей день.