Лита Чаплин - Моя жизнь с Чаплином Страница 16

Я не могла отвести глаз, хотя понимала значение его взгляда и испугалась. Это был чувственный момент, и я прервала его первой, притворившись, что полностью поглощена салатом, — не столько из опасения, что происходящее заметит мама, сколько потому, что не представляла, как можно выдержать его настойчивый взгляд больше, чем мгновение.

Остальная часть путешествия была для меня изощренной пыткой, а мои фантазии уже ничто не обуздывало. Мерна Кеннеди наплела мне, что знает о мужчинах все. Но ее хвастовство было рассчитано на дешевый эффект. Хотя я никогда не бывала наедине с мужчиной — или даже с мальчиком, — я была уверена, что знаю о происходящем между мужчиной и женщиной больше, чем Мерна. Она рассказывала, как возбуждает его поцелуй с языком и ощущение его рук на интимных местах. Но Мерна ничего не говорила об обменах взглядами, а это означало ее полное невежество. Я тоже, конечно, обнаружила свою наивность, приняв на чистую монету ее фальшивые откровения. Я знала больше, чем она, потому что на нее не смотрел Чарли — мой Чарли, — а на меня смотрел.

На железнодорожной станции нас встретил санный экипаж, запряженный лошадьми, и отвез в единственный пристойный отель Тракки, заполненный местными жителями в красных охотничьих шляпах, сидящих в фойе вокруг печки-буржуйки. Нам с мамой показали наши апартаменты. Это была крошечная комната с бесформенной кроватью и ночным горшком под ней; с нитяным ковриком, настолько застиранным, что нельзя было угадать, какого цвета он был прежде; с маленьким кленовым бюро и несколькими низкими треногими табуретками вместо стульев; с тремя (!) плевательницами и изображением котенка, играющего с клубком ниток, на одной из щербатых стен.

— Да, это явно не «Ритц», — сказала мама, начав распаковывать вещи.

Мне было все равно. Я стояла у окна, зачарованная тем, что раньше видела только на картинках, — снегом.

Мои восторги закончились очень быстро. Погода была такая холодная той весной 1924 года, что двух дней мне хватило по горло. Хотелось лишь одного — оставаться в помещении как можно дольше. Отель отапливался недостаточно — по крайней мере, для жителей Южной Калифорнии, — но в нем было лучше, чем на этом невероятном холоде снаружи.

В первые несколько дней я видела Чарли относительно немного (вслух я по-прежнему обращалась к нему «м-р Чаплин»), но он действительно ни секунды не тратил впустую. Он лично проверял каждый кусочек земли, пригодный для фона и заставлял оператора снимать тысячи метров пленки, чтобы убедиться в возможности создать впечатление огромных заносов, используя небольшое количество снега.

Не приходилось сомневаться, что Чарли желает снять больше, чем просто хороший фильм. Хотя он, как обычно, до сих пор еще не проработал сюжет, он дотошно занимался приготовлением к съемкам. Он много читал о поисках золота на Аляске в 1898 году, настолько неистовых, что жажда золота превращала людей в каннибалов. (Сцена, где у Майка Суэйна, умирающего от голода старателя, начинаются галлюцинации, в которой Чарли — цыпленок, а Майк пытается съесть его, появилась под впечатлением того, что Чарли узнал о каннибализме в те страшные дни.) Он был решительно настроен передать подлинную ситуацию на Аляске 1898 года.

Он так старался, что измучил всю съемочную группу и себя довел до крайней степени изнурения. Он тратил огромное количество времени, руководя множеством людей, в основном массовкой, нанятой им из местного населения, которая должна была трудиться в поте лица у подножия огромной горы. Эта сцена, изображающая бригаду старателей, мечтающих разбогатеть, стала первой в фильме и одной из самых запоминающихся. Я, как и все другие, была призвана в бригаду старателей.

Такая дотошность Чарли была прекрасна, но через неделю из-за холодов вниз не спустились именно местные жители. И по некоторым причинам я. День за днем мы преодолевали холмистые склоны горы, чтобы вечером, шатаясь, брести обратно в отель. Даже мама, которой не приходилось проводить столько времени на морозе, как нам, слегла в постель с температурой под сорок.

Планировалось, что все мы задержимся в Тракки не больше, чем на неделю. Потом слег с гриппом Чарли, и съемки отложили на четыре дня.

Эта передышка не обрадовала никого, а тем более Чарли, который считал идиотизмом лежать в кровати. Настроение у всех было неважное, особенно у тех, кто чувствовал себя неплохо и хотел в период вынужденного простоя развлечься. Здесь это было невозможно, Тракки был заброшенный и тоскливый городишко и просто не давал никаких возможностей желающим выпустить пар.

Чарли знал это. Знал он и то, что упаднические настроения в процессе съемок бывают заразными и могут повредить картине. Поэтому, хотя не в его духе было любезничать с работниками, он сказал, что приглашает к себе желающих просто поболтать, не на профессиональные темы. Теперь, узнав его близко, я с уверенностью могу сказать, что, сделав это предложение, Чарли внутренне содрогнулся, поскольку никогда не любил пустой болтовни. Однако это приглашение прекрасно повлияло на команду. Каждый совершил небольшое паломничество в его комнату и вышел оттуда в совсем другом настроении.

Наступил день, когда Генри Бергман подошел ко мне в коридоре и сказал: «Чарли не понимает, почему ты до сих пор не зашла проведать его».

«Может быть, зайду», — сказала я, обрадовавшись, что я в коридоре, а мама наверху — и одновременно занервничав, что теперь окажусь наедине с Чарли. В фантазиях я была отважной и взрослой, но это были всего лишь фантазии.

Я отнесла маме чай, она чихнула, поблагодарила меня и пожаловалась, что у нее совершенно нет сил, и единственное, на что она способна, это дремать. Я посидела возле нее, пока она прихлебывала чай, а потом выскользнула из комнаты, как только убедилась, что она заснула.

С бьющимся сердцем и с чувством вины я двинулась по тускло освещенному коридору в сторону комнаты № 1 в конце коридора. Я говорила себе, что он просто захотел меня увидеть и поболтать, а вовсе не срывать с меня одежду. Он действительно недвусмысленно тогда смотрел на меня, но это был Чарли Чаплин, голова которого всегда переполнена миллионом разных вещей. Его невеста Пола Негри, зрелая женщина, известная всему миру. Какой интерес у него может быть к пятнадцатилетней хорошенькой девочке?

В дверях я заколебалась. Потом закрыла глаза и постучала.

— Войдите.

Он сидел в постели, опираясь на две большие подушки, и читал. Широкая улыбка появилась на его лице, и он отложил книгу, чтобы поприветствовать меня.

— Ну, наконец! — сказал он шутливо. — Я уже начал чувствовать, что раз ты теперь ведущая актриса, я для тебя недостаточно важная персона, чтобы тратить на меня время.