Наталья Бондарчук - Единственные дни Страница 16

Такие понятия общечеловеческого значения, как верность, преданность, неустрашимость, сопротивление общемировому злу (носителем которого в фильме является фашизм) сразу вошли в мое детское сознание.

Сегодня я спрашиваю себя, а много ли у нас таких картин? Много ли их в мировом кинематографе, где так четко и глубоко выражена идея самоотречения во имя общего блага? И отвечаю: нет, их очень и очень мало! Но как они нужны формирующейся душе! И потому мы должны беречь такие фильмы как сокровище.

Более всего Герасимов ценил качество мысли в классических произведениях, в студенческих работах, в актерской игре. Обучая нас, актеров, он настаивал на первенстве мысли. «От мысли к действию, а не наоборот, – говорил он, – можно внешне ничего не делать, но мыслить, и на это будет интересно смотреть».

Так как отношения между моими родителями не сложились и я на долгие годы потеряла контакт с моим любимым отцом, часть отеческого, так необходимого в юности тепла подарил мне Герасимов.

Герасимов старался привить нам любовь к классическим произведениям, прохладно относясь к любым иным. Мы учились на классике. С конца первого курса обучения нам были доверены такие шедевры, как «Отелло» Шекспира, где в роли Дездемоны выступила Наталья Белохвостикова, и «Мертвые души» Гоголя, где мне довелось в семнадцать лет играть Коробочку, а Коле Еременко – Плюшкина.

Со второго курса мы приступили к работе над «Красным и черным», даже и не мечтая воплотить эти образы на экране, но через пять лет наш учитель поставит спектакль «Красное и черное» на сцене Театра киноактера, а потом и четырехсерийный фильм, где эти же студенческие роли достанутся нам: Наталья Белохвостикова сыграет роль Матильды де ля Моль, Николай Еременко – Жюльена Сореля, а мне будет доверена моя любимая госпожа де Реналь.

К концу второго курса началась работа над романом А. Толстого «Юность Петра».

Помню репетицию и работу с Сергеем Апполинариевичем над ролью царевны Софьи. Он видел ее натурой страстной, мощной, соответствующей самому Петру по силе характера.

Он снимал только то, что хорошо знал и любил, будь то Байкал в фильме «У озера», или уклад дворянской семьи XIX века в романе Стендаля, или то, как готовится тюря в глухой деревне… Настоящее искусство, учил он нас, рождается из правильно подобранных деталей, как мозаичное полотно.

Вместе с ним трудились такие же самоотверженные люди. На «Красном и черном» оператор Роман Цурцумия в каждом кадре добивался тональности, присущей великим живописцам, Элла Маклакова с особой тщательностью создавала костюмы. Все были заняты творчеством, и всех объединял талант учителя.

Зная его удивительный дар чтеца, мне удалось снять учителя в телевизионном фильме-концерте «Медный всадник». Пожалуй, никто, кроме Герасимова, не мог так точно передать пушкинское слово. Он весь был захвачен грандиозностью образов и творил, иногда даже не справляясь с нахлынувшими на него чувствами. Помню, никак не давалось ему одно четверостишье о помешавшемся от горя Евгении:

…К сердцу своемуон прижимал поспешно руку,как бы его смиряя муку,картуз изношенный сымал,смущенных глаз не подымал…

На этих строках Сергей Апполинариевич срывался и рыдал. И только с третьего дубля Герасимов взял «пушкинскую высоту» и прочел эти строки на пределе чувств.

В поисках единственно верной интонации мучился и мой отец. Как коллеги мы стали общаться, когда я заканчивала актерский факультет ВГИКа. Он увидел меня в роли мадам де Реналь.

Боже мой, как волновались мы в эти дни. Единственный раз на сцене ВГИКа мы должны были сыграть пять актов пьесы «Власть тьмы» Льва Толстого, поставленной Сергеем Никоненко, где я играла Матрену, и «Красное и черное» в постановке Герасимова.

Последние пять дней мы буквально не выходили из стен института, репетиции шли за репетициями, и это, конечно, сказалось на спектакле.

Первый акт прошел без помех. Во втором я в образе мадам де Реналь находилась на втором этаже нашей декорации в спальне. Коля Еременко – Жюльен Сорель – должен был подняться сзади меня по ступенькам лестницы. И вот все идет хорошо, я слышу скрип лестницы, сейчас Коля проникнет в спальню и начнется его монолог о любви, я буду упорствовать, обращаться к Богу, но потом сдамся, а затем присутствие Жюльена Сореля заметят и в него будут стрелять.

Я стояла в одной белой рубашке и ждала страстных слов Сореля, но вместо них услышала какие-то всхлипы. Я обернулась и увидела, как у Коли Еременко хлынула носом кровь и прямо мне на белую рубашку. Первые ряды это заметили и ахнули, но зал ждал. В мыслях промелькнуло: «…Экзамен! Один раз в жизни…». Я развернула Колю от зала и стала его гладить по лицу, пытаясь унять кровь, а второй рукой я перекрыла кровавый участок рубашки и стала что-то говорить… Я сочиняла текст за Стендаля, говорила, что люблю его (Сореля), но не могу принять, говорила часть текста Жюльена и сама же ему отвечала. Напряжение росло, в зале тишина и полное внимание. Но вот Коля заговорил, сначала тихо и слабо, потом все сильнее. Так мы не играли никогда в жизни.

Многие из зрителей рассказывали, что в зале не было сухих лиц, все плакали, сострадая нашим героям. Занавес закрылся – антракт. В антракте пришел Герасимов, обнял меня и Колю, вызвали «скорую». Но после антракта мы доиграли спектакль.

Я знала, что среди зрителей был мой отец. Сергей Федорович впервые видел меня на сцене. После спектакля он обнял меня и заплакал, долго не отпуская от своей груди. Так и стояли мы вместе, отец и дочь… Вспомнились строчки моей любимой Марины Цветаевой.

Жестока слеза мужская:Обухом по темени!Плачь, с другими наверстаешьСтыд, со мной потерянный.

ОдинаковогоМоря – рыбы! Взмах:…Мертвой раковинойГубы на губах.

В слезах.Лебеда —На вкус.– А завтра,КогдаПроснусь?

Тогда же во ВГИКе у нас с папой состоялся первый серьезный разговор об искусстве, о моей роли. Кажется, он почувствовал во мне актрису. И все же меня не покидало ощущение, что ему тяжело смотреть на меня, повзрослевшую без него. И еще я почувствовала любовь и сердечность и постепенно начала освобождаться от своей боли. Наши отношения всё росли, вплоть до самых откровенных бесед, в которых всегда ощущалось его трепетное отношение ко мне.

Много позже, после ухода отца из семьи, я, выступая однажды в Киеве перед зрителями, рассказывала о нем, и, наверное, столько во мне было нежности, что потом вышла женщина моих лет и произнесла, вытирая слезы: «Вы так говорили о своем отце, что я только сейчас, послушав вас, окончательно простила своего».