Герман Гессе - Письма Страница 16

Посылаю Вам ответный подарок. Он неказист, этот ответный подарок, и я посадил на него красное пятно, причем собственной кровью. Сделал я это не от восторженного отношения к словам из «Заратустры»: «Из всего написанного я люблю только то, что написано кровью».

Я нахожу это изречение таким же пустым и выспренним, как вся эта книга, и считаю, что ни собственной, ни чужой кровью пытаться писать не следует. Но руки и ноги мои стали очень неловки, я сейчас с трудом ковыляю по комнате, и сегодня, открывая пакет, рассадил себе ножницами большой палец, отсюда и это дурацкое украшение на книжке.

Привет вам обоим и добрые пожелания.

Томасу Манну

Монтаньола, Троицын день 1945

Дорогой господин Томас Манн!

Несколько дней назад пришло Ваше письмо, рассказавшее мне о Вас и о Вашем чтении «Игры в бисер». Это очень обрадовало меня, особенно Ваши заметки о забавной стороне моей книги. И с особой радостью и интересом прочел я, конечно, заглавие «книжечки», которой Вы заняты. У Вас продуктивность сохраняется, видимо, дольше, чем у меня; за последние четыре года я ничего не написал, кроме нескольких стихотворений, но я доволен, что успел кончить биографию Иозефа Кнехта, до того как сдали силы. Она, кстати, пролежала тогда полгода в Берлине, поскольку я был твердо намерен выполнить свои обязательства перед верным Зуркампом (а он долго сидел в гестаповских тюрьмах, наконец, совершенно изможденный, попал в какую-то потсдамскую больницу, которую вскоре бомбили, и я не знаю, жив ли еще этот верный друг). Однако берлинские министерства нашли выход моей книги «нежелательным», и она поныне неизвестна публике, если не считать нескольких десятков читателей в Швейцарии.

О «политизации» духа мы думаем, надо полагать, не очень различно. Когда дух чувствует себя обязанным участвовать в политике, когда мировая история призывает его к этому, он, по кнехтовскому и моему мнению, непременно должен следовать этому зову. Сопротивляться он должен в том случае, когда его призывают или на него нажимают извне – государство, генералы, власти предержащие, подобно тому как в 1914 году элиту немецкой интеллигенции, в общем-то, вынуждали подписывать глупые и лживые воззвания.

С начала марта у нас, за исключением считанных дней, необыкновенно тепло, в конце апреля началось уже лето, а сейчас так жарко, как вообще-то бывало здесь лишь в разгар лета. Из Франции и Англии приходят иногда письма, а больше ни звука ни из одной соседней страны.

Думая о Вас, я буду теперь думать и о докторе Фаустусе. Я не раз вспоминал Вас при чтении последнего тома «Иосифа», и часто вспоминали мы Меди, когда читали «Марш фашизма», до которого я добрался лишь этой зимой.

От души желаю Вам того же, что Вы мне, Вам шлет привет по-прежнему верный Вам

Г. Гессе

Гюнтеру Фридриху

Монтаньола, 18.6.1945

Дорогой Гюнтер!

Позавчера пришло ко мне твое письмецо, спасибо тебе за него, мне только жаль, что не могу ничего послать тебе, кроме этих строк. Еще недавно я хотя бы мог время от времени посылать немецким друзьям-эмигрантам в Англии книжки в подарок, но с «конца войны» и это прекратилось, почта ничего, кроме писем, не принимает. А с Германией у нас после капитуляции вообще нет связи, я ровно ничего не знаю ни о своих сестрах и друзьях, ни о своем бедном, верном издателе, который долгое время сидел в гестаповских тюрьмах, не знаю даже, жив ли он. Поэтому и о твоих ничего сообщить тебе не могу, однако оснований для опасений нет, только с продовольствием во всей Германии дело обстоит, вероятно, очень скверно, и это лучше, что твоя семья живет не в большом городе.

Ты говоришь в своем письме, что было бы лучше, если бы Гитлер погиб при покушении на него. Это верно постольку, поскольку для Германии все сложилось бы чуть-чуть лучше. Но тот факт, что Германия отдалась Гитлеру, что она, напав, разграбила Чехию, Австрию, Польшу, Норвегию и наконец полмира, убила миллионы людей, грабила страну за страной, этот прискорбный факт остался бы фактом и в том случае, если бы Гитлер погиб чуть раньше. И ведь беда и позор Германии состоят не в том, что теперь она побеждена и ей тоже приходится пострадать, а в том, что она много лет творила эти мерзости. Вы скрежетали зубами от злости, когда ваши рекруты еще до 1939-го пели: «Сегодня нам принадлежит Германия, завтра – весь мир», и нам грустно оттого, что ваш народ, по-видимому, до сих пор не понимает, что он натворил.

Довольно об этом. Но в своем первом письме к тебе мне не хотелось обходить это молчанием.

Хочу, чтобы твоя участь была сносной и чтобы ты еще застал восстановление!

Карлу Кереньи

[7.7.1945].

Дорогой господин Кереньи!

Ваше милое письмо, Ваше одобрение моего «Письма к немцу», Ваша статья о гуманизме и, наконец, прекрасное эссе о Вас в «Ди тат» – все это приятные и радостные для меня и для моей жены дары. Я сейчас ничем не могу одарить Вас, кроме этого оттиска, который я заказал ко дню своего рождения.

С Вашей проблемой гуманизма связаны все раны, все возможности исцеления, все надежды этого дикого времени. Для меня самый прекрасный плод гуманизма – это pietas, благоговение перед человеком, перед его возможностями создавать и страдать. Нехватка этого пиетета, убыль человеческой ценности в жизни, политике, общественном мнении отнюдь не излечена ампутацией самого больного члена, нацизма, и если Европа действительно погибнет и останется лишь прекрасным воспоминанием, тогда и гуманизму конец. В сущности, я не могу в это поверить.

Мои друзья вновь обрели одного пропавшего венгерского родственника, он был депортирован и давно исчез, а нашелся в группе угнанных, попавшей в руки американцев. Услышать бы и Вам такое известие!

Сердечный привет Вам от нас обоих.

Жене Нинон

[16.7.1945]

Жаль, что ты откладывала свое возражение до того, как наберут книгу! Было время сделать это на много лет раньше! Теперь я оказываюсь перед Фретцем, у которого нет ни юмора, ни тонкого чутья, в весьма глупом положении. Я думаю об этих строчках в «Фогеле» совершенно иначе, чем ты, и сам никогда не позволял себе вмешиваться в книги Балля, например, и других в тех местах, где меня или моих друзей упоминают даже критически.

Решение может быть только такое, что я пожертвую ради тебя сказкой, из-за которой «даже» Бёмер жалеет тебя. Но, по-моему, было бы правильно, чтобы и ты принесла при этом маленькую жертву, взяв на себя труд сообщить издательству Фретца эту неприятную новость – что мы по семейным причинам должны выбросить один из главных рассказов книги, отчего пострадает и красивый титульный лист, который, по моему замыслу, должен был не обидеть тебя, а послужить приветствием к твоему пятидесятилетию.