Николай Амосов - Книга о счастье и несчастьях. Дневник с воспоминаниями и отступлениями. Книга первая. Страница 16

Все это заняло у нас 100 минут перфузии. Три насоса с трудом справлялись, отбрасывая кровь из полости сердца. (У взрослых синих больных до трети крови протекает по легочным анастомозам между аортой и легочной артерией, и вся она попадает в сердце, мешая оперировать.) Конечно, при таком отсосе возник гемолиз, способность к свертыванию крови почти исчезла. Когда мы наконец остановили машину, то из всех тканей сочилась кровь. Остановка кровотечения заняла еще 4 часа. При этом мочи почти что нет, кровяное давление низкое, надежд на просыпание мало...

Понять трудность операции может только хирург, который сам попробовал такое. Сколько раз я проклинал себя и парня с его жаждой красоты... (Без операции он прожил бы еще лет 5-10, но не больше. За 25 лет работы по хирургии сердца мы встречали лишь несколько синих больных после сорока.)

Все приходит к концу, плохому или хорошему. В восемь вечера (после десяти часов оперирования) я оставил Петю зашивать рану и вышел переодеваться. Не скажу, чтобы был смертельно уставшим, мог бы еще работать и работать. Великое дело психика! Но дело не во мне.

Алеша осторожно сказал:

- Есть проблемы с вашей первой больной... Я даже забыл о ней, опешил, настолько не ожидал плохого.

- Чего же ты мне раньше не сказал?

- Не просыпается... судороги. Чего бы я вас тревожил, когда такое творилось.

Он прав. Помочь бы я не смог, а оперировал бы хуже.

Пошел смотреть. Зрачки разные, подергивается, приходится вводить релаксанты. "Мозговые дела". Плохо. Я же уверен, что из сердца воздух не попал, было нетрудно оперировать. Витя со своим АИКом тоже вполне надежен. Опять эти таинственные осложнения! О самостоятельном дыхании не может быть и речи... Голову уже охлаждают пузырями со льдом - против отека мозга. Лекарства вводят. Но я-то знаю, как редко удается спасти. Вот, пожалуйста, опять две смерти. Мне уже все кажется в черном цвете. Оба еще живые, а я их уже хороню... Увы! Так часто оправдываются мрачные прогнозы. У этого шофера Л. мало шансов после такой операции.

Попить чаю с горя, пока зашивают рану и вывозят.

Дежурная в вестибюле рыхлая, пожилая, важная. Смотрит на меня с сожалением. Известие о девочке сразу меня согнуло... Старик.

- Вам ключи Аня оставила...

Кабинет у меня большой. Проектировщики рассчитывали, что будет здесь сидеть директор крупного института по сердечной хирургии. Потом министр, Анатолий Ефимович, властной министерской волей (при моем искреннем, но вялом сопротивлении) заказал дорогую индивидуальную мебель. Два года ее делали во Львове, но так и не поставили всего. Стол, столик, "стенка", Искусственной кожей обиты две стены - все по высшим стандартам, а вот до стульев и дивана руки не дошли: остались разношерстные. Держу на примете старое свое кресло, маленький столик, шкаф - они стояли двадцать лет в прежнем кабинете. Соберу их потом где-нибудь в небольшой палате и буду консультировать или просто дремать, пока кто-нибудь не зайдет из вежливости.

Впрочем, это я притворяюсь. Если не смогу обеспечить операции, хотя бы как мои помощники, то уйду сразу и совсем. Но и это решение следует принимать всерьез: "Пути господни неисповедимы". Теперь, без бога, я бы высказался иначе: "Самоорганизация сложной системы непредсказуема". Детерминизм и неопределенность - важнейшие философские вопросы. Меня больше к первому клонит. От недостатка физического образования.

Примерно такие или подобные отрывочные мысли лениво скользили в сознании в интервалах между главным: что делать с больными.

- А что теперь делать? Ждать.

Это - уже вслух. У девочки - да, только ждать. У парня - еще многое может потребоваться. Что, если продолжится кровотечение? Торакотомию не перенесет. Форсировать пробуждение или по-старому держать на аппарате, учитывая тяжесть?

Все это могу решить только я, и никто другой. Потерял доверие ко всем. Позвонить домой.

- Лида, только что вышел из операционной. Неизвестно, когда приду. Позвоню. Плохо у меня.

До полуночи я сидел в палате около больных, главным образом около шофера. Витя Синельников привез его с приличным кровяным давлением, помалу моча капала в банку, только губы и ноги синие - спазм сосудов.

- Буди его, не давай спать. Если будет сознание - удалим трубку...

- У такого? Что вы, Николай Михайлович! Он же кикнет...

У Вити очень образный язык, но старая память моя не запоминает все его сентенции.

- Шофер, ты меня слышишь? Парень едва-едва кивает головой.

- Труба мешает?

Снова кивок. Еще несколько вопросов, и мы убеждаемся - он в сознании.

- Отключай аппарат. Да-да, отключай, не крути. Я отвечаю.

Витя твердо убежден в необходимости искусственного дыхания, хотя бы на ночь, но приходится повиноваться.

Следящая система, монитор из ГДР, высвечивает на осциллографе ЭКГ, в такт пищит звуковой сигнал, стрелка показывает частоту сердечных сокращений. К сожалению, датчики кровяного давления вышли из строя, поэтому его приходится мерить "вручную", по старинке, Витя измеряет почти непрерывно.

Ничего драматического при самостоятельном дыхании не произошло. "Обеспечивает себя", как говорят анестезиологи, в смысле достаточности кислорода.

Через час трубку удалили. Сознание подавлено, но растормошить можно. Даже произносит несколько слов хриплым шепотом. Трубка стояла в трахее полсуток.

Но "нет мира под оливами...". Началось кровотечение. Из дренажа капают в ампулу частые капли, а если трубку "подоить" (есть такой неэстетический термин), то и струйкой течет. Горькие думы: "Теперь уже не спасти..."

- Пусть сестра готовит операцию. И Петю Игнатова разыщите. А пока лейте фибриноген.

Фибриноген - белок крови, из которого образуется сгусток, сильно разрушается при искусственном кровообращении. В операционной уже перелили четыре грамма, но что нам остается? Торакотомия, ревизия раны, новая интубация, наркоз - все это опасно и не гарантирует остановку кровотечения, тем более что оно - за счет нарушения свертываемости, а не от погрешности хирурга, которую можно исправить.

Сестра помылась. Пришел сонный Петя (ассистировать девять часов тяжелее, чем оперировать, хотя он в прошлом классный спортсмен).

Но после новых четырех граммов фибриногена кровотечение замедлилось до допустимых пределов. Было уже двенадцать. Девочка к лучшему не изменилась - без сознания. Больше делать нечего. В числе дежурных был и Н. Виду не показывал, и я тоже - будто ничего и не было.

Полпервого. Я побежал домой, предварительно позвонив все-таки, чтобы не упрекали в черствости.

Троллейбус нагнал меня почти у дома. Бежал минут 45. ("Вот до чего я вынослив, смотрите!" - такие хвастливые мысли где-то блуждали на задворках сознания, прорываясь через кордон самокритики.)