Сергей Кузнецов - О Юре Шатунове и других Страница 16

Я спешно позвонил на телевидение. Не надо, говорю, ребята, эту песню показывать. Вы просто обезличиваете и его, и меня. Ему-то, в первую очередь, медвежью услугу оказываете.

Мне ответили: «Кузнецов, ты портишь ребенка. Не вмешивайся, не трогай его». Вот таким образом посоветовали. А передача вышла. С информацией, что я ушел из интерната. Что такой-то и такой-то я. Что хоть и продолжаю писать песенки, но понял, что не мое дело воспитывать детей.

А я и вправду понял, что не мое это дело.

Кстати, оказалось, что та передача сохранилась в эаписи, и совсем недавно ее прокрутили по общесоюзной программе. По областному-то ТВ — ладно, вышла ну и вышла, это было два года назад, но сейчас-то зачем эту лажу?.. (И это после того, как мы с ними сотрудничали, уже группой «Мама», «фанеры» делали, музыкальные заставки бесплатно…) Я написал им письмо через областную молодежку, что все это нехорошо… А они также через газету мне ответили. Не помню их формулировок, но короче — они правы.

Повтор этой передачи довольно-таки болезненно резанул по мне. Потому что вспомнились, отчетливо и остро, события двухлетней давности. Вспомнился первый эфир этой передачи, по-новому осветилась Юркина измена своему репертуару и слова телевизионщиков о том, что я порчу ребенка. И условие Тазикеновой о моем неучастии в телепрограмме. Оказывается, все, что Валентина Николаевна делала в от ношении меня до этого, было второстепенным, побочным. Все это были щепки от того леса, к которому она втайне примеривалась с топором. Валентина Николаевна готовилась к главному удару. Такому, чтобы одним взмахом снести и «Старый лес», и «Белые розы». Сровнять до фундамента «Чужой город», а «Метель» над ним смешать с «Летом», наслать на «Цветы» «Вечер холодной зимы».

Чтобы избавить подростка Юру Шатунова от моего дурного влияния, она решила, что выгнать меня из интерната — полдела, что надо покончить и со мной, и с добрым именем «Ласкового мая» раз и навсегда.

В апреле 1988 года наступательные позиции Валентины Николаевны были обеспечены — и она нанесла единственный, но решительный удар. Должный стать бесповоротно победным.

За несколько месяцев до этого в интернате случилась кража. Украли один «конец» — поганенький усилитель «Эско» — и цветомузыку, суммарно — рублей на 150–200… Я первым обнаружил пропажу. Пришел в свою комнату, а окно разбито, и кой-какого аппарата нету. Я заявил в местную полицию, спустя несколько часов они приехали, сняли отпечатки, что-то там поколдовали и умчались восвояси. Искали, искали воришку — так ничего и не нашли. На этом дело и заглохло. Казалось бы…

Но когда понадобилось растоптать меня, историю с пропажей аппаратуры бережно вспомнили. Как-то прихожу я домой, а у меня обыск. Обстоятельный, пугающий, напоминающий о 37-м годе. Объясняют мне: ищем ту самую аппаратуру. И странно ищут-то… «Конец», усилитель то есть, предмет достаточно объемный, а шмонают такие закоулки, куда и батарейку от фонарика не втиснешь. Не знаю, чего уж они там искали… Потом мне друзья объяснили, что по городу пошли базары, будто я балуюсь наркотиками. Может склад марихуаны мечтали обнаружить? Поискали, попытали (не физически, слава богу) — и ушли.

Потом вызвали в милицию. Про кражу — ни слова. Про наркотики — ни слова. Новая тема наших доблестных стражей порядка заинтересовала. Следователь забросал меня вопросами, где я торговал кассетами с первым альбомом? Через кого торговал? Куда спустил бешеную прибыль? В общем, пытались раскрутить, правда ли, что я продал нашу с Юркой работу за 25 тысяч.

— Нет, — говорю, — неправда, Я отдал кассету в «Звукозапись» и получил за это чисто символически. Ровно столько, что хватило купить двое часов. Одни — себе, другие — Юре Шатунову.

На прощание следователь мне сказал:

— Дешевое у тебя творчество, Кузнецов!

Я лишь плечами пожал, потому что ни фига не понял: то ли это оценка моего творчества, то ли индульгенция, отпущение всех грехов: мол, действительно, Кузнецов, на 25 тысяч рублей твой альбом ну никак не тянет, не виноват ты, батенька…

Вот. Дело против меня скисло, как молоко на солнцепеке. Победоносный удар, на который так рассчитывали директор интерната и примкнувшие к ней дамы из отдела культуры горисполкома, не удался. Не женских рук это дело. Но каково же было мое удивление, когда я узнал, что «ДЕЛО» действительно не женских рук. А рук… Юрочки.

Не знаю, чем уж они его так сильно загрузили, но Юра согласился написать заявление на меня. И написал, что видел украденный из интерната аппарат у меня, на новой моей работе. И много другого написал, как это ни парадоксально. Чем его загрузили, что он буквально в считанные минуты переменился, так и осталось тайной. В эти по дробности и не вдавался.

Я просто вдался в работу. В клавиатуру инструмента. В белые листы бумаги. И хотя я никогда не пытался и не пытаюсь в песнях и стихах передавать факты своей биографии — дело это дохлое, — но текст, соскользнувший однажды с пера, слегка напомнил мне обыск в моей квартире, допросы, слухи обо мне, загулявшие по Оренбургу. Напомнил слегка. Стихи все-таки не о Юре. Потому что предательство на земле было, есть и будет, и важней подготовиться к возможной боли быть преданным. Хоть в стихах подготовиться. Вообразить себе эту боль — и пусть она, как противогриппозная прививка, чуть-чуть смягчит боль реальную, если та вдруг настигнет меня, тебя, всех нас… Увы, предательства избежали немногие.

Ты собираешься в обратный путь -

И у костра останусь я один.

Ну что ж, иди,

А мне не повернуть,

Я не хочу сойти на полпути.

Как жаль, что выбрал именно тебя себе в друзья,

В хранителя всех тайн…

Но не держать же мне тебя в цепях…

Иди обратно, и болтай, болтай…

Не думай, я не буду проклинать тебя,

Твои фальшивые черты.

Прекрасно, что есть свойство забывать.

И дай мне бог, не стать таким, как ты!

В милицию меня больше не вызывали. Валентина Николаевна Тазикенова приуспокоилась. Юра Шатунов, случайно попавший мне на глаза, сказал, что больше работать со мной не будет. И если бы Саша Ларионов появился на моем пути раньше и подарил бы свою замечательную фразу, то все происшедшее я оценил бы с олимпийским спокойствием:

— ЖАЛКО ТАК…

Жалко, что 31 марта 1988 года мой «Ласковый май» распался во второй раз. Как оказалось — теперь уже навсегда…

Глава 8. Лево руля?

Нет, курс прежний!

В мае1988 года комке прицепилась Оренбургская филармония!

— У нас по области идет фестиваль «Русское поле». Давай, Кузя, мы твой «Ласковый май» на гастроли запустим.