Владимир Качан - Аплодисменты после… Страница 16

Словом, про поэзию я знал немало, и когда Никита стал читать, я его снисходительно слушал. Прозвучало первое лирическое стихотворение.

– Ну? – спросил Никита.

– Надсон, – уверенно произнёс я.

– А вот и нет! Слушай дальше!

И он завалил меня россыпью первоклассных стихотворений. Пытаясь отгадать, я перебрал всех – от Жуковского до Блока и, наконец, сдался. Посмеиваясь в тогда ещё несуществующие усы, Никита сказал:

– Это всё мой отец написал!

И вот тут-то меня и настигло потрясение! Как? Автор басни «Заяц во хмелю» и бессмертного произведения для дошкольников, пьесы «Зайка-зазнайка, три поросёнка и серый волк», входящей в репертуар почти всех театров нашей необъятной Родины, и он же – автор таких стихотворений?! Никита, насладившись сполна моим изумлением, предложил выпить за здоровье отца, что мы и сделали…

А теперь пора вернуться к нашему с Сергеем Владимировичем неконструктивному диалогу в репетиционном зале оркестра под управлением Л. Утёсова. Разговор мог бы сложиться иначе, если бы я вовремя припомнил, как его сын наказал меня в баре «Арбат» за самоуверенность и, так сказать, неготовность к сюрпризам… И если бы не молодёжный максимализм и такое же молодёжное и глуповатое, часто демонстративное неуважение к любому авторитету, то тогда, быть может, и возникло бы что-то интересное, удивительное для всех и полезное. Да-да! Именно в сотворчестве с ним, с Сергеем Михалковым!

Он тогда, наверное, посчитал достойным и перспективным вот такой неожиданный альянс.

Синклит патриархов сидел тогда в зрительном зале: и Утёсов, и Михалков, и кто-то ещё очень маститый. А на сцене шёл прогон программы. В перерыве С. В. подозвал меня к себе. В зале ещё сидел Лёня Филатов, которого я пригласил послушать: ведь я всё-таки пел песни на его стихи, а не просто какие-то песни. Скромно так сзади сидел, далеко от патриархов. С. В. протянул мне несколько листов и сказал:

– Я бы хотел, чтобы в-вы п-п-опробовали сочинить песню, а то и две, н-н-а вот эти стихи…

– А чьё это? – задорно и нахально спросил я.

– Это м-м-ои стихи… – был ответ.

– В-ваши? – удивился солист, невольно передразнив патриарха.

Прошло уже немало лет с того эпизода, когда его сын познакомил меня с лирикой отца, но этот эпизод был, и как же я мог забыть о нём! Не пришлось бы удивляться! А тут! Филатов слышит то, что предложил баснописец и, по прозвищу либеральной молодёжи, – гимнодел, и солисту уже кажется, что друг ухмыляется. Поэтому он берёт листки со стихами у Михалкова, всем своим видом показывая, что делает тому неслыханное одолжение. Ну, мы же не продаёмся властям, лауреатам и всяким там Героям Социалистического Труда! И пусть Филатов видит, что я взял стихи Михалкова только из вежливости. Вот если бы он был Пастернак или, на худой конец, какой-нибудь Багрицкий… А так… Возьму, конечно, но без энтузиазма.

– Я дома прочту, ладно, Сергей Владимирович? – говорю я и прячу листы в сумку.

– А на следующей реп-п-петиции с-с-кажете мне, что вы об этом д-д-думаете, хорошо?

– Конечно. До свидания.

И на следующей репетиции я подхожу к нему с немотивированной критикой одного из его стихотворений. Критикой идиотской, но как могло быть иначе, если в зале опять Леонид Филатов, которому я сейчас покажу, как я смело топчу лауреата. Такая, знаете, хамская рецензия.

С ходу, сразу говорю:

– Сергей Владимирович, помилуйте (хотя, впрочем, слишком старомодно и благородно для хама. Значит, сказал «послушайте»). Что это за строчка такая: «чтобы в поймах заветных гнездиться»?

А там, в стихах или возможной песне, речь шла о том, что перелётные птицы, где бы ни находились, куда бы их ни заносило, – всё равно возвращаются в знакомые, родные места, чтобы позаботиться о потомстве, или, как он написал, «чтобы в поймах заветных гнездиться».

Хамоватый рецензиант, то есть я, стал придираться к словам классика.

– Мало того, Сергей Владимирович, что слово «поймы» непонятное и, как бы сказать, не песенное, не поющееся…

Он даже не спросил почему. Потому что я не дал и продолжил:

– А «гнездиться», что это? Вообще неудобоваримое слово. Как вы себе представляете, я его буду петь? – И повторил с отвращением: «Гнездиться» – ну надо же…

Он не обиделся. Он как всегда не счёл нужным тратить нервы на такой вздорный и несправедливый наскок. Буквально через три секунды он заменил слово и сказал:

– Может быть, «с-с-селиться» подойдёт?

Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ну я попробую», и, несколько пристыженно, отойти.

«Аплодисменты после…» – называется эта книга. Я аплодирую ему, Сергею Владимировичу Михалкову, его благородному спокойствию, которое он ухитрялся сохранять при всех сменах власти и любых режимах, не приспосабливаясь к ним и сохраняя лицо. А также его умению не обижаться на вздорные и глупые нападки современников, не только чтобы не доставить им удовольствие своей обидой, но ещё и тому, что он просто не обращал внимания ни на их укусы, ни на них самих. Я аплодирую его драгоценному свойству жить так, как хочется, в любом возрасте, абсолютно игнорируя цифры. А ещё – не обнажать свою душу перед недостойными, писать что-то такое личное и сокровенное, что обнаруживало истинную, бесценную и необычайно привлекательную суть этого человека. Я аплодирую его уникальному чувству юмора, а ещё его умению несколькими словами сказать ВСЁ.

Это ведь именно он придумал эпитафию к Могиле Неизвестного Солдата: «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен». И лучше, и короче сказать нельзя было. И поэтому – долгие аплодисменты после… Браво, Сергей Владимирович!

Леонид Утёсов

Старый мальчик из Одессы

Почему так нахально назвал рассказ о первом лице нашей эстрады в течение нескольких десятков лет? Объясню каждое слово. Во-первых, «старый» – потому что Леонид Осипович Утёсов действительно был стар, когда мне довелось с ним познакомиться. А о том, что нас свело вместе, сказано в предыдущей главе про С. В. Михалкова, так что я на этом останавливаться не буду. Да, он был в ту пору уже довольно стар. Физически стар, подчеркнём особо, но только физически, ибо ребёнок жил в нём до самого конца и проявлял себя постоянно – в детской трогательной наивности, в детских реакциях на происходящее, вполне детской обидчивости и ребяческой гордости за что-то такое, чем гордиться не стоило. Поэтому – «мальчик». В нас ведь, несмотря на любые цифры возраста, продолжают жить одновременно и мальчик (девочка), и юноша (девушка), и мужчина (женщина), и старик (пожилая женщина). Они ведь никуда не деваются, они всё время в нас, они с нами, и это вполне естественно. Так вот, я знал Утёсова вполне сложившимся мальчиком, и это в нём чрезвычайно нравилось.