Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева Страница 16

— Ну, это вздор! Этого быть не может…

— Может! Оттого-то я вас к себе и переманил жить, что все может быть. В прошлом-то году точь-в-точь, как я разговариваю, с одним актером произошло: взял он его обманно на пароход, да и промучил всю зиму… Тамошний губернатор до него очень ласков…

Запуганный Симкой, я так и не ездил прощаться со своими сослуживцами, как оказывалось, послушно плясавшими под антрепренерскую дудку.

Вскоре приехал в Кременчуг антрепренер Зелинский, с которым познакомил меня все тот же услужливый и обязательный Симка, отказавшийся наотрез взять от меня за все свои благодеяния какую-либо благодарность.

Зелинский оказался очень сговорчивым и хорошим человеком. Он не воспользовался моим безвыходным положением, эксплуатировать меня не стал, а наоборот отнесся ко мне крайне сочувственно и совершенно по-товарищески. Без всяких контрактов или условий он выдал мне авансом некую толику презренного металла и на свой счет повез меня в город Ромны.

По приезде в Ромны, призвал он портного и приказал ему обмундировать меня, так как я во время пребывания своего в труппе Каратеева порядком пообносился и поистрепался. Разумеется, все эти траты на мою персону он впоследствии вычел из жалованья, но, тем не менее, это красноречиво говорит в пользу его.

Ильинская ярмарка дала изрядный барыш Зелинскому. Впрочем, в то приснопамятное время ни одно театральное предприятие не оканчивалось такими печальными результатами, как сплошь и рядом бывает теперь. Тогда самый маленький городишко в состоянии был выдерживать сезон за сезоном и если не давать больших барышей антрепренеру, то во всяком случае прокормить его труппу; теперь же получается в итоге от самых громадных и даже признанных театральных городов значительный дефицит. То самое театральное дело, которое лет тридцать-сорок тому назад считалось очень выгодным, теперь обесценено до такой незначительности, что сколько-нибудь состоятельных охотников на него не отыскать, а если и находятся в наше время смельчаки, выступающие в качестве антрепренеров, то всегда безденежные и малодобросовестные, которые себя развязно подводят под поговорку: «ничего не имея, нельзя что либо потерять», а своих доверчивых служащих приводят к нищете. Теперь в провинции нет антрепренеров, а следовательно нет театров и нет артистов. Впрочем, многое-множество народа играет, кажется, нет такого города, в котором не гостила бы какая-нибудь кочующая труппа, но что это за исполнители, столичный житель и представить себе не может!

По окончании Ильинской ярмарки, мы покинули Ромны и направились в Елизаветград. Тут дела были тоже не дурны. Зелинский одновременно держал два театра— Елизаветградский и Николаевский. Играли мы с переездами: известный промежуток времени пробудем в Николаеве и ровно столько же в Елизаветграде. Благодаря периодам, мы не надоедали ни той, ни другой публике, что благоприятно влияло на сборы. Зелинский был человёк очень практичный и всякие благоприятные обстоятельства уяснял превосходно. Он верно рассчитал, что ни тот ни другой город в отдельности выдержать большой труппы не в состоянии (а у Зелинского труппа была большая), но оба города в складчине не только покроют расходы, но даже и кое-какую наживу дадут. Оно так и было.

К концу ярмарочного сезона в Ромнах наша труппа увеличилась. Зелинский выписал знаменитого провинциального трагика Николая Хрисанфовича Рыбакова, типичного представителя закулисной жизни доброго старого времени. Будучи всеобщим любимцем, Рыбаков приподнял сборы еще значительнее, так что Зелинскому больше ничего не оставалось делать, как только потирать руки от удовольствия.

Во время своего совместного пребывания с покойным Николаем Хрисанфовичем на одной сцене, а впоследствии даже породнившись, мне пришлось довольно близко узнать его и полюбить всем сердцем. Это был добрый, искренний, прямой и бесхитростный человек, неоценимый товарищ и примерный семьянин. Обладая в полном смысле «артистической» натурой, то есть будучи немножко на правах гения, он не питал достодолжного уважения к презренному металлу и относился к нему почти равнодушно. Николай Хрисанфович не знал «последней копейки» и о завтрашнем дне совсем не думал. По своей бесконечной доброте, он в состоянии был снять с себя единственный сюртучишко и отдать его неимущему, а про деньги и говорить нечего: если, бывало, жена не успеет отобрать их от него, то не смотря ни на какую их значительность, он «протирал им глаза» в самое непродолжительное время.

— Ты, кажется, беден! — говорил он в таких случаях какому-нибудь собутыльнику или просто первому встречному.

— Нельзя сказать, Николай Хрисанфович, чтобы очень богат был…

— Я, брат, отлично все вижу и понимаю, потому что сам я живу без достатков и претерпеваю лишения… Деньги тебе нужны, говори мне прямо?

— Помилуйте, Николай Хрисанфович, кому по нынешним временам деньги не нужны? Все мы нуждаемся…

— За откровенность— спасибо!

— Какая же это откровенность, — изумляется собеседник:— это просто так, к слову сказано…

— Все равно— спасибо! И за эту самую откровенность я тебе денег дам. Говори, сколько тебе надо?

— Что вы, что вы, Николай Хрисанфович, зачем я у вас деньги стану брать! Не надо, не надо…

— Нишкни! Бери, если тебе, дураку, дают…

— Да с какой же это стати?!.

— Молчать! Получай и прячь.

Таким образом и другому, и третьему, навяжет он свои заработанные крохи и остается в конце концов без гроша. Недобросовестные люди пользовались его характером и жестоко его обирали, что, впрочем, не остерегало его от них, и он охотно поддерживал с ними дружбу.

Как все «великие» люди, Рыбаков имел свои маленькие слабости, впрочем, невыгодные для него самого и безобидные для всех остальных: выпить лишнюю чарку водки и поврать. Враль он был знаменитый, и его вранье, кажется, признано классическим. Про него существует такая масса анекдотов, что если бы все их собрать да напечатать, то вышла бы объемистая книга, по своему содержанию нисколько не уступившая бы популярному барону Мюнхгаузену, имя которого стало европейским синонимом…

После отъезда Мартынова, как я уже говорил, на меня снова напала тоска и не покидала долгое время. Рыбаков обратил внимание на мое удрученное состояние духа и спросил:

— Чего это ты точно не в своей тарелке?

— Скучно.

— Почему же это тебе скучно?

— Так…

— Так только галки летают! Ты не финти, а говори толком и обстоятельно…

— Я оторван от дому, от родных, от товарищей, здесь никого нет близкого, все чуждо и постыло…