А. Скабичевский - Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность Страница 16

Одоевскому я не пишу об этом: он меня страстно любит и пуще моего будет несчастлив, как узнает. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».

В октябре Грибоедов вернулся в Грузию и, представившись Ермолову в станице Екатериноградской, участвовал добровольно в экспедиции генерала Вельяминова против чеченцев. Здесь, в виду неприятеля, у подножия Кавказских гор, Грибоедов написал стихотворение «Хищники в Чегеме», напечатанное в «Северной пчеле» в № 143 за 1826 год.

Ермолов любил Грибоедова, как сына, не полагая пределов своей к нему приязни и снисходительности. Грибоедов в свою очередь не скупился на самые восторженные хвалы, хотя и дал генералу прозвище проконсула, а о его деятельности говорил: «Борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением; будем вешать и прощать и плюем на Историю».

В это же время при Ермолове находился на Кавказе известный партизан и поэт Денис Васильевич Давыдов. Грибоедов сошелся с ним и полюбил его.

В письмах к Бегичеву он отзывался о Давыдове с самой выгодной стороны. Так, в письме от 7 декабря 1825 года он между прочим писал: «Давыдов здесь во многом поправил бы ошибки самого Алексея Петровича (Ермолова). Эта краска рыцарства, какою судьба оттенила характер нашего приятеля, привязала бы к нему кабардинцев».

Знакомство с декабристами не прошло для Грибоедова даром. 23 января 1826 года в станицу Екатериноградскую приехал фельдъегерь Уклонский с приказом арестовать его. Приказ был получен Ермоловым за ужином. Он вышел в другую комнату, позвал сейчас же Грибоедова и сказал:

– Ступай домой и сожги все, что может тебя скомпрометировать. За тобой прислали, и я могу дать тебе только час времени.

Грибоедов ушел, и после назначенного срока Ермолов со всею толпою, с начальником штаба и адъютантами пришел арестовать его. Часть бумаг Грибоедова была в крепости Грозной. Ермолов дал предписание командиру взять их и вручить фельдъегерю. В секретном отношении же к барону Дибичу Ермолов заявил, что Грибоедов «взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг; но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются; если же впоследствии могли бы быть отысканы оные, то все таковые будут доставлены». В заключение Ермолов сообщил, что Грибоедов во время службы его в миссии при персидском дворе и потом при нем «как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет весьма многие хорошие качества».

«Когда Грибоедов приехал с фельдъегерем в Москву, он, – рассказывает Бегичев, – чтобы не испугать меня, проехал прямо в дом брата моего Дмитрия Никитича в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы Божедомской. В этот самый день у меня был обед: родные съехались провожать брата жены моей А.Н. Барышникова, возвращавшегося из отпуска на службу. Дмитрий Никитич должен был обедать у меня же. Ждали мы его, ждали и наконец сели за стол. Вдруг мне подают от брата записку такого содержания: „Если хочешь видеть Грибоедова, приезжай, он у меня“. Я, ничего не подозревая, на радостях сказал эту весть во всеуслышание. Родные, зная мои отношения к Грибоедову, сами стали посылать меня на это так неожиданно приспевшее свидание. Я отправился. Вхожу в кабинет к брату, – накрыт стол; сидят и обедают: Грибоедов, брат и еще какая-то безволосая фигурка в курьерском сюртуке. Увидел я эту фигурку, и меня облило холодным потом. Грибоедов смекнул дело и сейчас же нашелся:

– Что ты смотришь на него? – сказал он мне. – Или думаешь, что это… так… просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер – он происхождения знатного: это испанский гранд дон Лыско Плешивос да Париченца!

Этот фарс рассмешил меня и показал, в каких отношениях находился Грибоедов к своему телохранителю. Мне стало несколько легче. Отобедали, говорили. Грибоедов был весел и совершенно покоен.

– А что, братец, – сказал он телохранителю, – ведь у тебя здесь родные; ты бы съездил повидаться с ними!

Телохранитель был очень рад, что Грибоедов его отпустил, и сейчас уехал. Первым моим вопросом Грибоедову было выражение удивления, какими судьбами и по какому праву распоряжается он и временем, которое уже не принадлежало ему, и особою своего телохранителя.

– Да что! – отвечал он мне, – я сказал этому господину, что если он хочет довезти меня живого, так пусть делает то, что мне угодно. Не радость же мне в тюрьму ехать!

Грибоедов приехал в Москву около четырех часов пополудни и выехал в два часа ночи. На третий день я отправился к Настасье Федоровне (матери Грибоедова), и та с обыкновенной своей заносчивостью с первых же слов начала ругать сына на чем свет стоит: и карбонарий-то он, и вольнодумец, и пр., и пр.

Проездом через Тверь, как я узнал от него после, он опять остановился; у телохранителя оказалась там сестра, к которой они и въехали. Грибоедов, войдя в комнату, увидал фортепиано и – глубокий музыкант в душе – не вытерпел и сел к нему. Девять битых часов его не могли оторвать от инструмента!

По приезде в Петербург курьер привез его в Главный штаб и сдал с пакетом дежурному офицеру. Пакет лежал на столе… Грибоедов подошел, взял его… пакет исчез… Имя Грибоедова было так громко, что по городу сейчас же пошли слухи: «Грибоедова взяли! Грибоедова взяли!..»

Вместе с Грибоедовым в здании Главного штаба в трех комнатах графа Толя (ввиду переполнения крепости) были Кольм, граф Мошинский, Сенявин, Раевский, князь Баратаев, Любимов, князь Шаховской, Завалишин и др. Вначале смотритель Жуковский притеснял их, но Любимов, бывший командир Тарутинского полка, подкупил его, и отсюда произошло известное послабление всем арестованным. Жуковский даже водил Грибоедова и Завалишина в кондитерскую Лоредо, бывшую на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. В отдельной комнатке стояло фортепиано, и на нем играл Грибоедов.

Невесело было, однако, ему сидеть, – продолжает Бегичев. – Но и тут, в заключении, не исчезло влияние его характера, очаровывавшего все окружающее. Его очень полюбил надсмотрщик, надзиравший над лицами, содержавшимися под арестом. Раз Грибоедов, в досаде на свое положение, разразился такой громкой иеремиадой, что надсмотрщик отворил дверь в его комнату… Грибоедов пустил в него чубуком. Товарищи заключения так и думали, что ему после того несдобровать.

Что же вышло? Через полчаса или менее дверь полуотворилась и надсмотрщик спрашивает: